×

Nós usamos os cookies para ajudar a melhorar o LingQ. Ao visitar o site, você concorda com a nossa política de cookies.


image

Лолита, 22

22

Двухкомнатный коттедж, вперед задержанный нами, под знаком Серебряной Шпоры, в Эльфинстоне (не дай Бог никому услышать их стон), оказался принадлежащим к лакированной, смугло-сосновой, избяной породе, которая так нравилась Лолите в дни нашей первой беззаботной поездки. Ах, все теперь изменилось… Я говорю не о Траппе или Траппах… В конце концов… ну, сами понимаете… В конце концов, господа, становилось достаточно ясно, что все эти идентичные детективы в призматически-меняющихся автомобилях были порождением моей мании преследования, повторными видениями, основанными на совпадениях и случайном сходстве. Soyons logiques, кукарекала и петушилась галльская часть моего рассудка, прогоняя всякую мысль, что какой-нибудь очарованный Лолитой коммивояжер или гангстер из кинокомедии и его приспешники травят меня, надувают меня и разными другими уморительными способами пользуются моим странным положением перед законом. Помнится, я что-то напевал, заглушая панику. Мне даже удалось выработать теорию, объясняющую подложный вызов из «Бурдолея»… Но если я мог не думать о Траппе, как я не думал о недавних своих конвульсиях на газоне в Чампионе, я никак не мог поладить с другой мукой: знать, что Лолита так близка и вместе с тем так горестно недостижима, и так любить ее, так любить как раз накануне новой эры, когда по моим волховским исчислениям она бы должна была перестать быть нимфеткой, перестать терзать меня…

В Эльфинстоне судьба подготовила мне добавочную, гнусную и совершенно лишнюю заботу. Моя девочка была какая-то скучная и неразговорчивая в течение последнего перегона – двести миль по горам, не оскверненным ни дымчато-серыми ищейками, ни зигзагообразно снующими гаерами. Она едва взглянула на знаменитую, странного вида, великолепно алеющую скалу, ту самую, которая выступом нависала над горами и послужила трамплином для прыжка в нирвану темпераментной актрисе. Город был недавно отстроен, или перестроен, посреди плоской долины на высоте семи тысяч футов над уровнем моря; мне хотелось, чтобы он скоро надоел Лолите; тогда мы покатили бы в Южную Калифорнию, направляясь к мексиканской границе, к баснословным заливам, к сагуаровым пустыням и фата-морганам. Хозе Лизачовендоа, в известном романе Меримэ, собирался увезти свою Кармен в Etats-Unis. Я представил себе мексиканское теннисное состязание, в котором Долорес Гейз и разные хорошенькие девочки-чемпионки из Калифорнии участвовали бы, сверкая передо мной. Добрососедские турнэ на этом улыбчивом уровне стирают различие между паспортом и спортом. Почему думалось мне, что мы будем счастливы за границей? Перемена обстановки – традиционное заблуждение, на которое возлагают надежды обреченная любовь и неизлечимая чахотка?

Фамилия хозяйки мотеля произносилась так же, как Гейз (но писалась иначе). Эта бодрая, нарумяненная вдова с кирпичным лицом и голубыми глазами спросила, не швейцарец ли я часом? Сестрица у нее вышла за лыжного инструктора родом из Швейцарии. Я ответил утвердительно, добавив, что моя дочь наполовину ирландка. Я расписался. Миссис Гейз дала мне ключ с искрящейся улыбкой и, продолжая искриться, показала, где поставить машину. Лолита выползла из нее и зябко повела плечами: лучезарный вечерний воздух был действительно прохладноват. Войдя в коттедж, она села на стул у раскладного стола, опустила голову на руку и сказала, что чувствует себя ужасно. Притворяется, подумал я, притворяется, верно, чтобы избежать моих ласк; меня сжигала страсть, но бедняжка принялась очень как-то нудно хныкать, когда я полез к ней. Лолита больна! Лолита умирает! Она вся горела. Я поставил ей градусник, в ротик, затем посмотрел формулу, записанную, к счастью, у меня в книжечке, и когда я наконец перевел бессмысленную для меня цифру с Фаренгейтовской шкалы на близкую мне с детства стоградусную, оказалось, что у нее сорок и две десятых, чем по крайней мере объяснилось ее состояние. Я знал, что у истеричных нимфочек температура поднимается до фантастических градусов, – даже выше той точки, при которой обыкновенные люди умирают; и я бы ограничился тем, что дал бы ей глоток горяченького глинтвейна, да две аспиринки, да губами впитал бы жарок без остатка, ежели бы по тщательном осмотре прелестный отросток в глубине мягкого нёба, один из главных кораллов ее тела, не оказался совершенно огненной окраски. Я раздел девочку. Дыхание у нее было горько-сладким. Ее коричневая роза на вкус отзывалась кровью. Ее трясло с головы до ног. Когда она пожаловалась, что не может повернуть голову от боли в шее, я, как всякий американский родитель, подумал о полиомиелите. Бросив всякую надежду на половые сношения, я закутал ребенка в шотландский плед и понес в автомобиль. Добрая миссис Гейз между тем позвонила местному врачу. «Вам повезло, что это случилось именно тут», сказала она, ибо не только доктор Блю считался светилом во всем районе, но Эльфинстоновский госпиталь был оборудован в самом новейшем духе, несмотря на ограниченную вместительность. Словно меня преследовал лесной царь, как в Гётевском «Короле Эльфов» (но на сей раз любитель не мальчиков, а девочек), я с ней поскакал прямо в слепящий закат, пробивавшийся со стороны низменности. Моим проводником была маленькая старушка вроде портативной ведьмы (может быть, одна из кузин Erlkönig'a), которую мне одолжила миссис Гейз и которой я больше никогда в жизни не видал. Я не люблю вас, доктор Блю, а почему вас не люблю, я сам не знаю, доктор Блю. Не сомневаюсь, что его ученость значительно уступала его репутации. Он уверил меня, что у нее «вирусная инфекция», и, когда я упомянул о ее недавней инфлуэнце, сухо сказал, что это другой микроб и что у него уже сорок таких пациентов на руках (все это звучит, конечно, как «горячка» старых беллетристов). Я подумал, не сказать ли этак со смешком, на всякий случай (мало ли что они там могут высмотреть), что не так давно моя пятнадцатилетняя дочь потерпела маленькую аварию, неудачно перелезая через острый частокол вместе с молодым приятелем; но сознавая, что я совершенно пьян, я решил отложить это сообщение до более благоприятного времени. Долорес продолжала расти: неулыбающейся блондинке-секретарше, паршивой суке, я сказал, что моей дочери «в общем, шестнадцать». Пока я не смотрел, девочку мою утащили у меня! Тщетно я настаивал, чтобы мне позволили провести ночь на мате (с надписью «Добро пожаловать») в одном из чуланов их проклятой больницы. Я бегал вверх и вниз по конструктивистским лестницам, пытаясь добраться до моей душеньки, которую надо было предупредить, чтобы она не болтала, особенно если у нее голова в тумане, как у всех нас. В какой-то момент я здорово нагрубил очень молоденькой и очень наглой сестре с гипертрофией зада и агатовыми глазами – баскского (кс-кс, киска!) происхождения, как я узнал впоследствии: отец ее был одним из тех пастухов, которых ввозят сюда для тренировки овчарок. Наконец я возвратился к запаркованному автомобилю и не знаю, сколько часов просидел в нем, скорчившись в темноте, оглушенный непривычным одиночеством, глядя с разинутым ртом то на тускло освещенный, весьма коробчатый и плоско-кровельный госпиталь, стоявший как бы на карачках посреди своего муравчатого квадрата, то на дымную россыпь звезд и серебристо-зубристые горные высоты, где об эту пору отец Марии, одинокий Жозеф Лор, мечтал о ночлегах в Олороне, Лагоре, Роласе – или совращал овцу. Благоуханные бредни такого рода всегда служили мне утешением в минуты особого душевного напряжения, и только когда я почувствовал, что, невзирая на частое прикладывание к фляжке, дрожу от холода бессонной ночи, решил я поехать обратно в мотель. Проводница-ведьма исчезла, а дорогу я плохо знал. Широкие гравийные улицы пересекали так и сяк призрачные прямоугольники. Я смутно различил нечто вроде силуэта виселицы, но это наверное был просто гимнастический прибор на школьном дворе; а в другом квартале, похожем на пустошь, вырос передо мной в куполообразной тиши бледный храм какой-то местной секты. Наконец я выехал на шоссе и вскоре завидел неоновый знак Серебряной Шпоры с аметистовой надписью «Все Занято», вокруг которой маячили миллионы мотельных мотылей, называемых «мельниками» – не то от «мелькать», не то из-за мучнистого оттенка на свету; и когда, около трех утра, после одного из тех несвоевременных горячих душей, которые, как некий фиксаж, только способствуют закреплению отчаяния и изнеможения в человеке, я лег в постель – в ее постель, пахнувшую каштанами и розами, и мятными леденцами, и теми очень тонкими, очень своеобразными французскими духами, которыми последнее время я позволял ей пользоваться, я никак не мог осмыслить простой факт, что впервые за два года я разлучился с Лолитой. Внезапно мне подумалось, что ее болезнь не что иное, как странное развитие основной темы, что у этой болезни тот же привкус и тон, как у длинного ряда сцепленных впечатлений, смущавших и мучивших меня в пути; я вообразил, как тайный агент, или тайный любовник, или мерзкий шалун, или создание моих галлюцинаций – все равно кто – рыщет вокруг лечебницы; Аврора едва «согрела руки», как говорят сборщики лаванды у меня на родине, а я уже снова норовил пробиться в эту крепость – стучался в ее зеленые двери, не позавтракав, не имев стула, не видя конца терзаниям.

Это было во вторник, а в среду или четверг, чудно реагируя – душенька моя! – на какую-то «сыворотку» (из спермы спрута или слюны слона), она почти совсем поправилась, и врач сказал, что «денька через два она будет опять скакать».

Я к ней заходил раза два в день – всего, может быть, восемь раз, – но только последнее посещение отчетливо запечатлелось у меня в памяти. В тот день для меня было большим подвигом выйти из дому вообще, ибо я себя уже так чувствовал, точно меня всего вылущил грипп, принявшийся теперь за меня. Никто не узнает, каких усилий мне стоило отнести все это к ней – букет, бремя любви, книги, за которыми я ездил за шестьдесят миль: «Драматические Произведения» Браунинга; «История Танца»; «Клоуны и Коломбины»; «Русский Балет»; «Цветы Скалистых Гор»; «Антология Театральной Гильдии» и «Теннис» Елены Вилльс, которая выиграла свой первый национальный чемпионат в пятнадцать лет. В ту минуту как я, шатаясь под ношей, подходил к двери Лолитиной частной палаты, стоившей мне тринадцать долларов в день, Мария Лор (молодая гадина, служившая сиделкой и с первого дня меня возненавидевшая) как раз выходила оттуда с остатками Лолитиного утреннего завтрака на подносе: она с проворным грохотком поставила поднос на стул в коридоре и, вихляя задом, стрельнула обратно в комнату, – верно, чтобы предупредить бедную маленькую Долорес, что старый тиран подкрадывается на резиновых подошвах, с букинистическим хламом и букетом: последний я составил из диких цветов и красивых листьев, которые я набрал собственными гантированными руками на горном перевале, при первых лучах солнца (я почти не спал во всю ту роковую неделю).

А как кормят мою Карменситу? Мельком я взглянул на поднос. На запачканной яичным желтком тарелке валялся скомканный конверт. Он прежде содержал нечто, судя по рваному краю, но адреса не было – ничего не было, кроме зеленой, пошло-фальшивой геральдической виньетки с названием мотеля «Пондерозовая Сосна». Тут я произвел маленькое шассэ-круазэ с Марией, которая хлопотливо выбегала опять из Лолитиной комнаты, – удивительно, как они шибко двигаются и мало успевают сделать – эти задастые киски. Она кинула сердитый взгляд на конверт, который я положил обратно на тарелку, предварительно разгладив его.

«Вы бы лучше не трогали», проговорила она с пеленгаторным кивком головы. «Можно и пальцы обжечь».

Возражать? Ниже моего достоинства. Я только сказал:

«Je croyais que c'etait un 'bill' – pas un billet doux».

Затем, войдя в полную солнца комнату, я обратился к Лолите: «Bonjour, mon petit!»

«Долорес!» воскликнула Мария Лор, входя со мной, мимо меня, сквозь меня – пухлая лахудра – и моргая ресницами и начиная быстренько складывать белое фланелевое одеяло, продолжая моргать: «Долорес, ваш папенька думает, что вы получаете письма от милого дружка. Это я» (постукивая себя с гордым видом по золоченому крестику), «я получаю их. И мой папенька может парлэ-франсэ не хуже вашего».

Она вышла. Долорес, такая розовая, с золотой рыжинкой, с губами только что ярко накрашенными, с расчесанными до блеска волосами, над которыми она поработала щеткой, как это только умеют американские девочки, лежала, вытянув голые руки на одеяле, и невинно улыбалась – не то мне, не то пустоте. Посреди ночного столика, рядом с бумажной салфеткой и карандашом, горел на солнце ее топазовый перстенек.

«Какие жуткие траурные цветы», сказала она, принимая букет. «Но все равно – спасибо. Только будь так мил, пожалуйста, обойдись без французского – это только раздражает людей».

Тут опять вбежала обычным своим аллюром спелая молодая шлюха, воняя мочой и чесноком, с газетой «Дезерет», которую моя прелестная пациентка жадно схватила, не обращая внимания на роскошно иллюстрированные тома, принесенные мной.

«Моя сестра Анна», сказала басконка (завершая давешнее сообщение новой мыслью) «работает в Пондерозе».

Мне всегда жаль Синей Бороды. Эти брутальные братья… Est-ce que tu ne m'aimes plus, ma Carmen? Никогда не любила. Я теперь не только знал, что моя любовь безнадежна, но знал также, что они вдвоем замышляют что-то, сговариваясь, по-баскски или по-земфирски, против моей безнадежной любви. Скажу больше: Лолита вела двойную игру, ибо она дурачила и глупую, сентиментальную Марию, которой поведала, вероятно, что хочет жить у жизнерадостного дядюшки, а не у жестокого, мрачного отца. И другая сиделка, которой я так и не рассмотрел, и юродивый, вкатывавший койки и гроба в лифт, и чета идиотских зеленых попугайчиков, занимавшая клетку в приемной, – все, все они участвовали в подлом заговоре. Мария, верно, думала, что комедийный папаша Профессор Гумбертольди препятствует любовной интриге между Долорес и заместителем отца, толстеньким Ромео (ведь не забудем, что ты был жирноват, Ромка, несмотря на все эти наркотики – «снежок», «сок радости» и так далее).

У меня побаливало горло; я стоял, переглатывая, у окна и глядел на романтическую скалу, повисшую высоко в смеющемся, заговорщическом небе.

«Моя Кармен», обратился я к ней (я иногда звал ее этим именем), «мы покинем этот пересохший, воспаленный, свербящий город, как только тебе позволят встать».

«Кстати – мне нужны мои вещи», проговорила гитаночка, подняв холмом колени и перейдя на другую страницу газеты.

«Потому что, видишь ли», продолжал я, «нет смысла сидеть в этом городе».

«Нет смысла сидеть где бы то ни было», сказала Лолита.

Я опустился в кретоновое кресло и, раскрыв красивый ботанический атлас, попытался, в жужжащей от жара тишине, найти в нем мои цветы. Это оказалось невозможным. Немного погодя где-то в коридоре раздался музыкальный звоночек.

Я не думаю, чтобы в этом претенциозном госпитале было больше дюжины больных (из них «трое или четверо сумасшедших», как мне весело заявила раз Лолита); и, конечно, служащие имели слишком много свободного времени. Однако – тоже ради шика – строго соблюдались правила. Сознаюсь, что часто приходил в неуказанные для посещений часы. В порыве мечтательного лукавства склонная к видениям Мария Лор (в следующий раз ей померещится une belle dame toute en bleu, проплывающая по Гремучей Яруге в Нью-Лурде) схватила меня за рукав, намереваясь меня вывести. Я посмотрел на ее руку; она убрала ее. Уходя – уходя по собственной воле, – я услышал, как Долорес Гейз повторяет мне, чтобы я завтра утром принес ей – не могла вспомнить всего, что ей нужно было в смысле носильных и других вещей: «Принеси мне», крикнула она (уже вне поля зрения, ибо дверь тронулась, дверь закрывалась, дверь закрылась) – «принеси весь новый серый чемодан и мамин, мамин!»; но на следующее утро я дрожал от озноба, и пьян был в дым, и умирал в мотельной постели, где она пролежала всего несколько минут, и все, что я в силах был сделать, ввиду этих кругами расширяющихся обстоятельств, было послать ей оба чемодана с любовником моей вдовушки, могучим и добродушным водителем грузовика. Я ясно представил себе, как моя девочка показывает Марии свои сокровища… Разумеется, я находился в несколько бредовом состоянии, и на другой день я настолько еще был зыбковат и неоформлен, что, когда взглянул в окно ванной на смежный лужок, то увидел прелестный молодой велосипед моей Долли, стоявший там на своей подпорке, причем грациозное переднее колесо было отвернуто от меня, как всегда, а на седле сидел воробей, – но это был велосипед хозяйки, и, со слабой улыбкой покачивая головой вслед нежной грезе, я насилу добрался до кровати и долго лежал, тих и свят, как сказано – цитирую не совсем точно – у Роберта Браунинга —

Свят? Форсит! Когда Долорес

Смуглая на мураве

Вырезает, раззадорясь,

Вздор о кинобожестве —

– вырезает из пестрых журнальчиков, окружавших Долорес на всех наших стоянках, а в городе меж тем начали справлять великий национальный праздник, судя по мощным хлопушкам – сущим бомбам, – которые все время разрывались, и ровно в час пятьдесят пять дня мне послышалось чье-то посвистывание за полуоткрытой дверью коттеджа и затем – стук.

Это был грузовой шофер Франк – огромный детина: он остался стоять на пороге, держась за дверной косяк и немного подавшись вперед.

«Здрасте. Звонят в мотель из больницы. Сиделка Лор спрашивает, лучше ли мистеру Гумберту и собирается ли он зайти нынче?»

За двадцать шагов, Франк казался румяным здоровяком; в пяти шагах, как сейчас, видно было, что он состоит из румяно-сизой мозаики шрамов: в Италии, во время последней войны, его так ахнуло, что он пролетел сквозь стену; однако, несмотря на неописуемые увечья, Франк способен был править колоссальным грузовиком, баловаться рыболовством, ходить на охоту, пьянствовать и неутомимо пользоваться придорожным бабьём. В этот день – по случаю ли большого праздника или просто из желания позабавить больного человека – он снял перчатку, которую обыкновенно носил на левой руке (эта рука сейчас прижата была к косяку) и являл завороженному страдальцу не только полное отсутствие безымянного пальца и мизинца, но также и голую девку, с киноварными сосками и кобальтовой ижицей, очаровательно нататуированную на тыльной стороне его искалеченной руки: указательный палец и средний изображали ее ноги, а на кисть приходилась ее голова в венчике из цветов. Ах, просто прелесть… особенно, когда она, как сейчас, прислонялась к брусу, точно хитрая фея.

Я попросил его передать Марии Лор, что я останусь весь день в постели и позвоню моей дочери в течение завтрашнего дня, если только буду себя чувствовать, вероятно, полинизейского происхождения (в мыслях у меня еще попадались опечатки). Тут он заметил направление моего взгляда и сделал так, что правое ее бедрышко блудливо дрыгнуло.

«Оки-доки», пропел великан Франк, ударил по косяку и, посвистывая, ушел с моим поручением, а я продолжал пить, и к утру температура упала, и, хотя я был, как жаба, вял, я надел свой фиолетовый халат поверх кукурузно-желтой пижамы и отправился в мотельную контору, где находился телефон. Все было хорошо. Ясный голос сообщил мне, что: да, все хорошо, моя дочь вчера выписалась из больницы около двух часов дня: ее дядя, мистер Густав, заехал за ней со щенком кокер-спаньелем, и приветом для всех, на черном Кадили Яке; он заплатил по Доллиному счету наличными и попросил мне передать, чтобы я не беспокоился, оставался в теплой постельке, а они, мол, едут к дедушке на ранчо, как было условлено.

Эльфинстон (он у них тонкий, но страшный) был – да и остался таким, надеюсь – премиленький городок. Он напоминал, знаете, макет – своими аккуратными деревцами из зеленой ваты и домиками под красными крышами, планомерно разбросанными по паркету долины, и мне кажется, я уже вскользь говорил о его образцовой школе, и храмине, и просторных прямоугольных жилищных участках, из коих некоторые, впрочем, сводились к довольно своеобразным загонам, где мул или единорог пасся в тумане раннего июльского утра. Забавная штука: на одном крутом, грависто-скрежещущем повороте я боком задел стоявшую у тротуара машину, но сказал себе апатически, а замахавшему руками владельцу – телепатически (в лучшем случае), что вернусь в свое время, адрес: Бурдская Школа, переулок Бурды, город Кабура; джин, поддерживавший жизнь моего сердца, мутил мозг, и после нескольких пробелов и провалов, свойственных эпизодам в снах, я очутился в приемной больницы, где старался избить доктора и орал на людей, прятавшихся под стулья, и требовал Марии, которая, к счастью для нее, отсутствовала в этот день; грубые руки дергали меня за халат, оторвав, наконец, карман, и каким-то образом я оказался сидящим верхом на принятом мною за доктора Нелюблю пациенте, лысом, смугловатом мужчине, который в конце концов встал с пола и заметил с анекдотическим акцентом: «Ну, кто тут теперь невротик, я вас спрашиваю?»; после чего высокая суровая сестра преподнесла мне семь роскошно иллюстрированных книг в роскошных переплетах и идеально сложенный шотландский плед, причем попросила расписку; и в неожиданной тишине я в передней заметил полицейского, которому мой коллега-автомобилист указывал на меня, и я кротко расписался в получении книг и пледа – символический жест, означавший, что уступаю мою Лолиту всем этим макакам, но что же я мог сделать другого? Одна простая мысль стояла как бы нагишом передо мной: главное – остаться на воле. Соверши я любой опрометчивый шаг, – и мне пришлось бы объяснять все подробности своей преступной жизни. Поэтому я притворился одуревшим от запоя. Коллеге-автомобилисту я заплатил, наплевав на страховку, сколько он счел справедливым. Голубоглазому доктору Блю, который теперь гладил меня по руке, я в слезах поведал о слишком обильных возлияниях, которыми я считал нужным подбодрять ненадежное, но здоровое, не нуждающееся ни в каких осмотрах сердце. Перед всей больницей я извинился с таким фасонистым поклоном, что чуть не упал, добавив, впрочем, что состою в неважных отношениях с другими членами Гумбертского клана. Самому себе я шепнул, что пистолет мой в сохранности и что я все еще не лишен свободы, – могу выследить беглянку, могу уничтожить «брата».

22 22 22 22

Двухкомнатный коттедж, вперед задержанный нами, под знаком Серебряной Шпоры, в Эльфинстоне (не дай Бог никому услышать их стон), оказался принадлежащим к лакированной, смугло-сосновой, избяной породе, которая так нравилась Лолите в дни нашей первой беззаботной поездки. The two-room cottage, forward detained by us, under the sign of the Silver Spur, at Elphinstone (God forbid any one should hear them groan), proved to belong to the varnished, smokey-pine, hut-rock which had so favored Lolita in the days of our first carefree trip. Ах, все теперь изменилось… Я говорю не о Траппе или Траппах… В конце концов… ну, сами понимаете… В конце концов, господа, становилось достаточно ясно, что все эти идентичные детективы в призматически-меняющихся автомобилях были порождением моей мании преследования, повторными видениями, основанными на совпадениях и случайном сходстве. Ah, things have changed now... I'm not talking about Trapp or the Trapps... After all... well, you know... After all, gentlemen, it was becoming pretty clear that all those identical detectives in prism-shifting cars were the spawn of my persecution mania, repeated visions based on coincidences and coincidental similarities. Soyons logiques, кукарекала и петушилась галльская часть моего рассудка, прогоняя всякую мысль, что какой-нибудь очарованный Лолитой коммивояжер или гангстер из кинокомедии и его приспешники травят меня, надувают меня и разными другими уморительными способами пользуются моим странным положением перед законом. Soyons logiques, cackled and cocked the Gallic part of my mind, banishing any thought that some Lolita-enchanted salesman or movie comedy gangster and his henchmen were poisoning me, screwing me over, and taking advantage of my strange position before the law in various other hilarious ways. Помнится, я что-то напевал, заглушая панику. Мне даже удалось выработать теорию, объясняющую подложный вызов из «Бурдолея»… Но если я мог не думать о Траппе, как я не думал о недавних своих конвульсиях на газоне в Чампионе, я никак не мог поладить с другой мукой: знать, что Лолита так близка и вместе с тем так горестно недостижима, и так любить ее, так любить как раз накануне новой эры, когда по моим волховским исчислениям она бы должна была перестать быть нимфеткой, перестать терзать меня… I even managed to develop a theory to explain the spurious summons from Bourdolay... But if I could not think of Trapp, as I had not thought of my recent convulsions on the lawn at Ciampione, I could in no way get along with another torment: to know that Lolita was so close and yet so sorrowfully unattainable, and to love her so much, to love her so much just on the eve of a new era, when, according to my Volkhov calculations, she should have ceased to be a nymphet, ceased to torment me....

В Эльфинстоне судьба подготовила мне добавочную, гнусную и совершенно лишнюю заботу. At Elphinstone, fate had prepared me with an added, vile, and wholly unnecessary care. Моя девочка была какая-то скучная и неразговорчивая в течение последнего перегона – двести миль по горам, не оскверненным ни дымчато-серыми ищейками, ни зигзагообразно снующими гаерами. My girl had been somehow dull and taciturn during the last haul-two hundred miles over mountains not defiled by smoky gray bloodhounds or zigzagging gaires. Она едва взглянула на знаменитую, странного вида, великолепно алеющую скалу, ту самую, которая выступом нависала над горами и послужила трамплином для прыжка в нирвану темпераментной актрисе. She barely glanced at the famous, strange-looking, splendidly scarlet rock, the same rock that overhung the mountains and served as a springboard for the temperamental actress to leap into nirvana. Город был недавно отстроен, или перестроен, посреди плоской долины на высоте семи тысяч футов над уровнем моря; мне хотелось, чтобы он скоро надоел Лолите; тогда мы покатили бы в Южную Калифорнию, направляясь к мексиканской границе, к баснословным заливам, к сагуаровым пустыням и фата-морганам. The town was newly rebuilt, or rebuilt, in the middle of a flat valley seven thousand feet above sea level; I wished I'd bored Lolita with it soon; then we'd roll into Southern California, heading for the Mexican border, the fabled bays, the saguar deserts and fata morganas. Хозе Лизачовендоа, в известном романе Меримэ, собирался увезти свою Кармен в Etats-Unis. José Lizachovendoa, in Merimee's famous novel, was about to take his Carmen to Etats-Unis. Я представил себе мексиканское теннисное состязание, в котором Долорес Гейз и разные хорошенькие девочки-чемпионки из Калифорнии участвовали бы, сверкая передо мной. I envisioned a Mexican tennis competition in which Dolores Gaze and various pretty champion girls from California would participate, flashing in front of me. Добрососедские турнэ на этом улыбчивом уровне стирают различие между паспортом и спортом. Neighborhood tourneys at this smiling level blur the distinction between passport and sport. Почему думалось мне, что мы будем счастливы за границей? Перемена обстановки – традиционное заблуждение, на которое возлагают надежды обреченная любовь и неизлечимая чахотка? A change of scenery is the traditional delusion on which doomed love and incurable consumption rest their hopes?

Фамилия хозяйки мотеля произносилась так же, как Гейз (но писалась иначе). The motel hostess's last name was pronounced the same as Gaze (but spelled differently). Эта бодрая, нарумяненная вдова с кирпичным лицом и голубыми глазами спросила, не швейцарец ли я часом? This vivacious, brow-bearded widow with a brick face and blue eyes asked me if I was Swiss. Сестрица у нее вышла за лыжного инструктора родом из Швейцарии. Her sister married a ski instructor from Switzerland. Я ответил утвердительно, добавив, что моя дочь наполовину ирландка. I answered in the affirmative, adding that my daughter is half Irish. Я расписался. Миссис Гейз дала мне ключ с искрящейся улыбкой и, продолжая искриться, показала, где поставить машину. Mrs. Gaze gave me the key with a sparkling smile and, continuing to sparkle, showed me where to put the car. Лолита выползла из нее и зябко повела плечами: лучезарный вечерний воздух был действительно прохладноват. Lolita crawled out of it and shrugged her shoulders shakily: the radiant evening air was really chilly. Войдя в коттедж, она села на стул у раскладного стола, опустила голову на руку и сказала, что чувствует себя ужасно. Притворяется, подумал я, притворяется, верно, чтобы избежать моих ласк; меня сжигала страсть, но бедняжка принялась очень как-то нудно хныкать, когда я полез к ней. Pretending, I thought, pretending to avoid my caresses; I was burning with passion, but the poor thing began to whimper very tediously when I went to her. Лолита больна! Лолита умирает! Она вся горела. Я поставил ей градусник, в ротик, затем посмотрел формулу, записанную, к счастью, у меня в книжечке, и когда я наконец перевел бессмысленную для меня цифру с Фаренгейтовской шкалы на близкую мне с детства стоградусную, оказалось, что у нее сорок и две десятых, чем по крайней мере объяснилось ее состояние. I put a thermometer in her mouth, then looked at the formula, fortunately written down in my little book, and when I finally translated the meaningless to me figure from the Fahrenheit scale to the hundred-degree scale close to my childhood, it turned out that she had forty and two-tenths, which at least explained her condition. Я знал, что у истеричных нимфочек температура поднимается до фантастических градусов, – даже выше той точки, при которой обыкновенные люди умирают; и я бы ограничился тем, что дал бы ей глоток горяченького глинтвейна, да две аспиринки, да губами впитал бы жарок без остатка, ежели бы по тщательном осмотре прелестный отросток в глубине мягкого нёба, один из главных кораллов ее тела, не оказался совершенно огненной окраски. I knew that the temperature of hysterical nymphs rose to fantastic degrees, even above the point at which ordinary people die; and I would have confined myself to giving her a sip of hot mulled wine, and two aspirin, and with my lips I would have absorbed the heat without a trace, if on close inspection the lovely outgrowth in the depths of the soft palate, one of the principal corals of her body, had not turned out to be of an absolutely fiery color. Я раздел девочку. I undressed the girl. Дыхание у нее было горько-сладким. Ее коричневая роза на вкус отзывалась кровью. Her brown rose tasted like blood. Ее трясло с головы до ног. Когда она пожаловалась, что не может повернуть голову от боли в шее, я, как всякий американский родитель, подумал о полиомиелите. When she complained that she couldn't turn her head because of neck pain, I, like any American parent, thought polio. Бросив всякую надежду на половые сношения, я закутал ребенка в шотландский плед и понес в автомобиль. Abandoning all hope of intercourse, I wrapped the baby in a tartan blanket and carried him to the car. Добрая миссис Гейз между тем позвонила местному врачу. «Вам повезло, что это случилось именно тут», сказала она, ибо не только доктор Блю считался светилом во всем районе, но Эльфинстоновский госпиталь был оборудован в самом новейшем духе, несмотря на ограниченную вместительность. "You're lucky it happened here," she said, for not only was Dr. Blue considered a luminary throughout the area, but Elphinstone Hospital was equipped in the latest spirit despite its limited capacity. Словно меня преследовал лесной царь, как в Гётевском «Короле Эльфов» (но на сей раз любитель не мальчиков, а девочек), я с ней поскакал прямо в слепящий закат, пробивавшийся со стороны низменности. As if I were being stalked by the king of the forest, as in Goethe's Elf King (but this time a lover of girls, not boys), I rode with her straight into the blinding sunset that was streaming in from the lowlands. Моим проводником была маленькая старушка вроде портативной ведьмы (может быть, одна из кузин Erlkönig'a), которую мне одолжила миссис Гейз и которой я больше никогда в жизни не видал. My guide was a little old lady like a portable witch (perhaps one of Erlkönig'a cousins), who had been lent to me by Mrs. Gaze, and whom I never saw again in my life. Я не люблю вас, доктор Блю, а почему вас не люблю, я сам не знаю, доктор Блю. I don't love you, Dr. Blue, and why I don't love you, I don't know, Dr. Blue. Не сомневаюсь, что его ученость значительно уступала его репутации. I have no doubt that his scholarship was far inferior to his reputation. Он уверил меня, что у нее «вирусная инфекция», и, когда я упомянул о ее недавней инфлуэнце, сухо сказал, что это другой микроб и что у него уже сорок таких пациентов на руках (все это звучит, конечно, как «горячка» старых беллетристов). He assured me that she had a "viral infection" and, when I mentioned her recent Influenza, dryly told me that it was a different germ and that he already had forty such patients on his hands (all of which sounds, of course, like the "hotness" of old fiction writers). Я подумал, не сказать ли этак со смешком, на всякий случай (мало ли что они там могут высмотреть), что не так давно моя пятнадцатилетняя дочь потерпела маленькую аварию, неудачно перелезая через острый частокол вместе с молодым приятелем; но сознавая, что я совершенно пьян, я решил отложить это сообщение до более благоприятного времени. I wondered if I might say, with a laugh, just in case (for what they might see), that not so long ago my fifteen-year-old daughter had had a small accident while climbing over a sharp pole with a young friend; but realizing that I was quite drunk, I decided to postpone the announcement until a more favorable time. Долорес продолжала расти: неулыбающейся блондинке-секретарше, паршивой суке, я сказал, что моей дочери «в общем, шестнадцать». Dolores continued to grow up: to the unsmiling blonde secretary, a lousy bitch, I told her my daughter was "basically sixteen." Пока я не смотрел, девочку мою утащили у меня! Тщетно я настаивал, чтобы мне позволили провести ночь на мате (с надписью «Добро пожаловать») в одном из чуланов их проклятой больницы. In vain I insisted that I be allowed to spend the night on a mat (labeled "Welcome") in one of the closets of their damn hospital. Я бегал вверх и вниз по конструктивистским лестницам, пытаясь добраться до моей душеньки, которую надо было предупредить, чтобы она не болтала, особенно если у нее голова в тумане, как у всех нас. I was running up and down the constructivist staircases trying to get to my soulmate, who had to be warned to keep her mouth shut, especially if her head was in a fog like the rest of us. В какой-то момент я здорово нагрубил очень молоденькой и очень наглой сестре с гипертрофией зада и агатовыми глазами – баскского (кс-кс, киска!) At one point, I soundly rudely berated a very young and very brash sister with ass hypertrophy and agate eyes - Basque (xxx, pussy!) происхождения, как я узнал впоследствии: отец ее был одним из тех пастухов, которых ввозят сюда для тренировки овчарок. of origin, as I learned later: her father was one of those shepherds who are brought in to train sheepdogs. Наконец я возвратился к запаркованному автомобилю и не знаю, сколько часов просидел в нем, скорчившись в темноте, оглушенный непривычным одиночеством, глядя с разинутым ртом то на тускло освещенный, весьма коробчатый и плоско-кровельный госпиталь, стоявший как бы на карачках посреди своего муравчатого квадрата, то на дымную россыпь звезд и серебристо-зубристые горные высоты, где об эту пору отец Марии, одинокий Жозеф Лор, мечтал о ночлегах в Олороне, Лагоре, Роласе – или совращал овцу. At last I returned to the parked car and I don't know how many hours I sat there, huddled in the dark, stunned by the unaccustomed loneliness, staring with my mouth open, then at the dimly lit, very boxy and flat-roofed hospital, standing as if on his knees in the middle of his antediluvian square, then at the smoky scattering of stars and silver-toothed mountain heights, where at this time Marie's father, the lonely Joseph Lohr, was dreaming of lodgings in Oloron, Lagor, Rolas-or seducing a sheep. Благоуханные бредни такого рода всегда служили мне утешением в минуты особого душевного напряжения, и только когда я почувствовал, что, невзирая на частое прикладывание к фляжке, дрожу от холода бессонной ночи, решил я поехать обратно в мотель. Fragrant delusions of this kind were always a comfort to me in moments of special mental tension, and it was only when I felt that I was shivering from the cold of a sleepless night, in spite of my frequent use of the flask, that I decided to drive back to the motel. Проводница-ведьма исчезла, а дорогу я плохо знал. Широкие гравийные улицы пересекали так и сяк призрачные прямоугольники. Wide gravel streets crisscrossed this way and that in ghostly rectangles. Я смутно различил нечто вроде силуэта виселицы, но это наверное был просто гимнастический прибор на школьном дворе; а в другом квартале, похожем на пустошь, вырос передо мной в куполообразной тиши бледный храм какой-то местной секты. I vaguely distinguished something like the silhouette of a gallows, but it was probably just a gymnastic apparatus in the schoolyard; and in another quarter, like a wasteland, rose before me in domed silence the pale temple of some local sect. Наконец я выехал на шоссе и вскоре завидел неоновый знак Серебряной Шпоры с аметистовой надписью «Все Занято», вокруг которой маячили миллионы мотельных мотылей, называемых «мельниками» – не то от «мелькать», не то из-за мучнистого оттенка на свету; и когда, около трех утра, после одного из тех несвоевременных горячих душей, которые, как некий фиксаж, только способствуют закреплению отчаяния и изнеможения в человеке, я лег в постель – в ее постель, пахнувшую каштанами и розами, и мятными леденцами, и теми очень тонкими, очень своеобразными французскими духами, которыми последнее время я позволял ей пользоваться, я никак не мог осмыслить простой факт, что впервые за два года я разлучился с Лолитой. Внезапно мне подумалось, что ее болезнь не что иное, как странное развитие основной темы, что у этой болезни тот же привкус и тон, как у длинного ряда сцепленных впечатлений, смущавших и мучивших меня в пути; я вообразил, как тайный агент, или тайный любовник, или мерзкий шалун, или создание моих галлюцинаций – все равно кто – рыщет вокруг лечебницы; Аврора едва «согрела руки», как говорят сборщики лаванды у меня на родине, а я уже снова норовил пробиться в эту крепость – стучался в ее зеленые двери, не позавтракав, не имев стула, не видя конца терзаниям.

Это было во вторник, а в среду или четверг, чудно реагируя – душенька моя! – на какую-то «сыворотку» (из спермы спрута или слюны слона), она почти совсем поправилась, и врач сказал, что «денька через два она будет опять скакать». - on some "serum" (from the sperm of an octopus or the saliva of an elephant), she was almost completely recovered, and the doctor said that "in a day or two she would be bouncing again."

Я к ней заходил раза два в день – всего, может быть, восемь раз, – но только последнее посещение отчетливо запечатлелось у меня в памяти. I visited her twice a day - maybe eight times in all - but it was only the last visit that sticks out clearly in my memory. В тот день для меня было большим подвигом выйти из дому вообще, ибо я себя уже так чувствовал, точно меня всего вылущил грипп, принявшийся теперь за меня. Никто не узнает, каких усилий мне стоило отнести все это к ней – букет, бремя любви, книги, за которыми я ездил за шестьдесят миль: «Драматические Произведения» Браунинга; «История Танца»; «Клоуны и Коломбины»; «Русский Балет»; «Цветы Скалистых Гор»; «Антология Театральной Гильдии» и «Теннис» Елены Вилльс, которая выиграла свой первый национальный чемпионат в пятнадцать лет. No one will know the effort it cost me to take it all to her-the bouquet, the burden of love, the books I traveled sixty miles for: Browning's "Dramatic Works"; "History of Dance"; "Clowns and Columbines"; "Russian Ballet"; "Rocky Mountain Flowers"; "The Theater Guild Anthology"; and "Tennis" by Helena Wills, who won her first national championship at fifteen. В ту минуту как я, шатаясь под ношей, подходил к двери Лолитиной частной палаты, стоившей мне тринадцать долларов в день, Мария Лор (молодая гадина, служившая сиделкой и с первого дня меня возненавидевшая) как раз выходила оттуда с остатками Лолитиного утреннего завтрака на подносе: она с проворным грохотком поставила поднос на стул в коридоре и, вихляя задом, стрельнула обратно в комнату, – верно, чтобы предупредить бедную маленькую Долорес, что старый тиран подкрадывается на резиновых подошвах, с букинистическим хламом и букетом: последний я составил из диких цветов и красивых листьев, которые я набрал собственными гантированными руками на горном перевале, при первых лучах солнца (я почти не спал во всю ту роковую неделю). The minute I staggered under my burden to the door of Lolita's private room, which cost me thirteen dollars a day, Maria Lore (the young wretch who was my nurse and who had hated me from the first day) was just coming out with the remains of Lolita's morning breakfast on a tray: she placed the tray on a chair in the hall with a nimble rattle, and, wiggling her backside, shot back into the room,-properly to warn poor little Dolores that the old tyrant was creeping up on rubber soles, with a bookish junk and a bouquet: the latter I had made up of wild flowers and beautiful leaves, which I had picked with my own garrulous hands on a mountain pass, at the first rays of sunshine (I had hardly slept during that whole fatal week).

А как кормят мою Карменситу? Мельком я взглянул на поднос. На запачканной яичным желтком тарелке валялся скомканный конверт. There was a crumpled envelope lying on a plate stained with egg yolk. Он прежде содержал нечто, судя по рваному краю, но адреса не было – ничего не было, кроме зеленой, пошло-фальшивой геральдической виньетки с названием мотеля «Пондерозовая Сосна». It had previously contained something, judging by the tattered edge, but there was no address - nothing but a green, gaudily faux heraldic vignette with the name of the Ponderosa Pine Motel. Тут я произвел маленькое шассэ-круазэ с Марией, которая хлопотливо выбегала опять из Лолитиной комнаты, – удивительно, как они шибко двигаются и мало успевают сделать – эти задастые киски. Here I made a little chasse-croisé with Maria, who was running out of Lolita's room again, - it's amazing how they move so fast and have little time to do - those pussy-ass pussies. Она кинула сердитый взгляд на конверт, который я положил обратно на тарелку, предварительно разгладив его.

«Вы бы лучше не трогали», проговорила она с пеленгаторным кивком головы. "You'd better not touch it," she muttered with a bearing nod of her head. «Можно и пальцы обжечь».

Возражать? Ниже моего достоинства. Я только сказал:

«Je croyais que c'etait un 'bill' – pas un billet doux».

Затем, войдя в полную солнца комнату, я обратился к Лолите: «Bonjour, mon petit!» Then, entering a room full of sunshine, I addressed Lolita, "Bonjour, mon petit!"

«Долорес!» воскликнула Мария Лор, входя со мной, мимо меня, сквозь меня – пухлая лахудра – и моргая ресницами и начиная быстренько складывать белое фланелевое одеяло, продолжая моргать: «Долорес, ваш папенька думает, что вы получаете письма от милого дружка. "Dolores!" exclaimed Mary Lore, coming in with me, past me, through me-a chubby lahudra-and blinking her eyelashes and beginning to fold the white flannel blanket quickly, still blinking, "Dolores, your papa thinks you are getting letters from a nice friend. Это я» (постукивая себя с гордым видом по золоченому крестику), «я получаю их. It's me" (tapping himself proudly on the gilded cross), "I get them. И мой папенька может парлэ-франсэ не хуже вашего». And my daddy can parlez-français as well as yours."

Она вышла. Долорес, такая розовая, с золотой рыжинкой, с губами только что ярко накрашенными, с расчесанными до блеска волосами, над которыми она поработала щеткой, как это только умеют американские девочки, лежала, вытянув голые руки на одеяле, и невинно улыбалась – не то мне, не то пустоте. Dolores, so pink, with a golden redness, with her lips just brightly painted, with her hair brushed to a shine, which she had brushed as only American girls can do, lay with her bare arms stretched out on the blanket, and smiled innocently-not at me, not at the void. Посреди ночного столика, рядом с бумажной салфеткой и карандашом, горел на солнце ее топазовый перстенек. In the middle of the night table, next to a paper napkin and a pencil, her topaz ring burned in the sun.

«Какие жуткие траурные цветы», сказала она, принимая букет. "What creepy mourning flowers," she said, accepting the bouquet. «Но все равно – спасибо. Только будь так мил, пожалуйста, обойдись без французского – это только раздражает людей». Just be so nice, please do without the French - it only annoys people."

Тут опять вбежала обычным своим аллюром спелая молодая шлюха, воняя мочой и чесноком, с газетой «Дезерет», которую моя прелестная пациентка жадно схватила, не обращая внимания на роскошно иллюстрированные тома, принесенные мной. Here again the ripe young whore ran in at her usual gait, reeking of urine and garlic, with a Deseret newspaper, which my lovely patient greedily snatched up, disregarding the sumptuously illustrated volumes I had brought.

«Моя сестра Анна», сказала басконка (завершая давешнее сообщение новой мыслью) «работает в Пондерозе». "My sister Anna," said the basconca (completing the dais with a new thought) "works in Ponderosa."

Мне всегда жаль Синей Бороды. I always feel sorry for Bluebeard. Эти брутальные братья… Est-ce que tu ne m'aimes plus, ma Carmen? Никогда не любила. Я теперь не только знал, что моя любовь безнадежна, но знал также, что они вдвоем замышляют что-то, сговариваясь, по-баскски или по-земфирски, против моей безнадежной любви. I now not only knew that my love was hopeless, but I knew also that the two of them were plotting something, conspiring, in Basque or Zemfirian, against my hopeless love. Скажу больше: Лолита вела двойную игру, ибо она дурачила и глупую, сентиментальную Марию, которой поведала, вероятно, что хочет жить у жизнерадостного дядюшки, а не у жестокого, мрачного отца. To say more: Lolita was playing a double game, for she was fooling the foolish, sentimental Maria, to whom she had probably told that she wanted to live with her cheerful uncle rather than with her cruel, gloomy father. И другая сиделка, которой я так и не рассмотрел, и юродивый, вкатывавший койки и гроба в лифт, и чета идиотских зеленых попугайчиков, занимавшая клетку в приемной, – все, все они участвовали в подлом заговоре. And the other nurse, whom I never got a good look at, and the geriatric who rolled the cots and coffin into the elevator, and the pair of idiotic green parrots occupying the cage in the waiting room-all, all, all of them were in on the dastardly plot. Мария, верно, думала, что комедийный папаша Профессор Гумбертольди препятствует любовной интриге между Долорес и заместителем отца, толстеньким Ромео (ведь не забудем, что ты был жирноват, Ромка, несмотря на все эти наркотики – «снежок», «сок радости» и так далее). Maria, rightly, thought that comedy dad Professor Humbertoldi was preventing a love affair between Dolores and her father's deputy, fat Romeo (for let's not forget that you were a bit fat, Romka, despite all those drugs - "snowball", "joy juice" and so on).

У меня побаливало горло; я стоял, переглатывая, у окна и глядел на романтическую скалу, повисшую высоко в смеющемся, заговорщическом небе. My throat was sore; I stood, swallowing, at the window and looked out at the romantic cliff hanging high in the laughing, conspiratorial sky.

«Моя Кармен», обратился я к ней (я иногда звал ее этим именем), «мы покинем этот пересохший, воспаленный, свербящий город, как только тебе позволят встать». "My Carmen," I addressed her (I sometimes called her by that name), "we will leave this parched, inflamed, toppling city as soon as you are allowed to stand up."

«Кстати – мне нужны мои вещи», проговорила гитаночка, подняв холмом колени и перейдя на другую страницу газеты. "By the way - I need my stuff," muttered the git, raising her knees with a hill and turning to another page of the paper.

«Потому что, видишь ли», продолжал я, «нет смысла сидеть в этом городе».

«Нет смысла сидеть где бы то ни было», сказала Лолита.

Я опустился в кретоновое кресло и, раскрыв красивый ботанический атлас, попытался, в жужжащей от жара тишине, найти в нем мои цветы. I sank into a cretonne chair and, unfolding a beautiful botanical atlas, tried, in the buzzing silence of the heat, to find my flowers in it. Это оказалось невозможным. Немного погодя где-то в коридоре раздался музыкальный звоночек.

Я не думаю, чтобы в этом претенциозном госпитале было больше дюжины больных (из них «трое или четверо сумасшедших», как мне весело заявила раз Лолита); и, конечно, служащие имели слишком много свободного времени. I don't think there were more than a dozen patients in this pretentious hospital (of whom "three or four were crazy," as Lolita once cheerfully declared to me); and certainly the clerks had too much free time. Однако – тоже ради шика – строго соблюдались правила. However - also for the sake of pageantry - the rules were strictly enforced. Сознаюсь, что часто приходил в неуказанные для посещений часы. I confess that I often came at unspecified visiting hours. В порыве мечтательного лукавства склонная к видениям Мария Лор (в следующий раз ей померещится une belle dame toute en bleu, проплывающая по Гремучей Яруге в Нью-Лурде) схватила меня за рукав, намереваясь меня вывести. In a burst of dreamy slyness, the vision-prone Mary Lohr (next time she'll dream of une belle dame toute en bleu sailing down the Rattlesnake Yard in New Lourdes) grabbed my sleeve, intending to lead me out. Я посмотрел на ее руку; она убрала ее. Уходя – уходя по собственной воле, – я услышал, как Долорес Гейз повторяет мне, чтобы я завтра утром принес ей – не могла вспомнить всего, что ей нужно было в смысле носильных и других вещей: «Принеси мне», крикнула она (уже вне поля зрения, ибо дверь тронулась, дверь закрывалась, дверь закрылась) – «принеси весь новый серый чемодан и мамин, мамин!»; но на следующее утро я дрожал от озноба, и пьян был в дым, и умирал в мотельной постели, где она пролежала всего несколько минут, и все, что я в силах был сделать, ввиду этих кругами расширяющихся обстоятельств, было послать ей оба чемодана с любовником моей вдовушки, могучим и добродушным водителем грузовика. As I was leaving - leaving of my own free will - I heard Dolores Gaze repeating to me to bring her tomorrow morning - couldn't remember all she needed in the sense of wearables and other things: 'Bring me,' she shouted (already out of sight, for the door had moved, the door was closing, the door was closing) - 'bring the whole new gray suitcase and mamma's, mamma's!"; but the next morning I was shivering with chills, and drunk with smoke, and dying in the wash-bed where she had lain only a few minutes, and all I could do, in view of these circling circumstances, was to send her both suitcases with my widow's lover, the mighty and good-natured truck-driver. Я ясно представил себе, как моя девочка показывает Марии свои сокровища… Разумеется, я находился в несколько бредовом состоянии, и на другой день я настолько еще был зыбковат и неоформлен, что, когда взглянул в окно ванной на смежный лужок, то увидел прелестный молодой велосипед моей Долли, стоявший там на своей подпорке, причем грациозное переднее колесо было отвернуто от меня, как всегда, а на седле сидел воробей, – но это был велосипед хозяйки, и, со слабой улыбкой покачивая головой вслед нежной грезе, я насилу добрался до кровати и долго лежал, тих и свят, как сказано – цитирую не совсем точно – у Роберта Браунинга —

Свят? Форсит! Когда Долорес

Смуглая на мураве

Вырезает, раззадорясь,

Вздор о кинобожестве —

– вырезает из пестрых журнальчиков, окружавших Долорес на всех наших стоянках, а в городе меж тем начали справлять великий национальный праздник, судя по мощным хлопушкам – сущим бомбам, – которые все время разрывались, и ровно в час пятьдесят пять дня мне послышалось чье-то посвистывание за полуоткрытой дверью коттеджа и затем – стук.

Это был грузовой шофер Франк – огромный детина: он остался стоять на пороге, держась за дверной косяк и немного подавшись вперед.

«Здрасте. Звонят в мотель из больницы. Сиделка Лор спрашивает, лучше ли мистеру Гумберту и собирается ли он зайти нынче?»

За двадцать шагов, Франк казался румяным здоровяком; в пяти шагах, как сейчас, видно было, что он состоит из румяно-сизой мозаики шрамов: в Италии, во время последней войны, его так ахнуло, что он пролетел сквозь стену; однако, несмотря на неописуемые увечья, Франк способен был править колоссальным грузовиком, баловаться рыболовством, ходить на охоту, пьянствовать и неутомимо пользоваться придорожным бабьём. В этот день – по случаю ли большого праздника или просто из желания позабавить больного человека – он снял перчатку, которую обыкновенно носил на левой руке (эта рука сейчас прижата была к косяку) и являл завороженному страдальцу не только полное отсутствие безымянного пальца и мизинца, но также и голую девку, с киноварными сосками и кобальтовой ижицей, очаровательно нататуированную на тыльной стороне его искалеченной руки: указательный палец и средний изображали ее ноги, а на кисть приходилась ее голова в венчике из цветов. Ах, просто прелесть… особенно, когда она, как сейчас, прислонялась к брусу, точно хитрая фея.

Я попросил его передать Марии Лор, что я останусь весь день в постели и позвоню моей дочери в течение завтрашнего дня, если только буду себя чувствовать, вероятно, полинизейского происхождения (в мыслях у меня еще попадались опечатки). Тут он заметил направление моего взгляда и сделал так, что правое ее бедрышко блудливо дрыгнуло.

«Оки-доки», пропел великан Франк, ударил по косяку и, посвистывая, ушел с моим поручением, а я продолжал пить, и к утру температура упала, и, хотя я был, как жаба, вял, я надел свой фиолетовый халат поверх кукурузно-желтой пижамы и отправился в мотельную контору, где находился телефон. Все было хорошо. Ясный голос сообщил мне, что: да, все хорошо, моя дочь вчера выписалась из больницы около двух часов дня: ее дядя, мистер Густав, заехал за ней со щенком кокер-спаньелем, и приветом для всех, на черном Кадили Яке; он заплатил по Доллиному счету наличными и попросил мне передать, чтобы я не беспокоился, оставался в теплой постельке, а они, мол, едут к дедушке на ранчо, как было условлено.

Эльфинстон (он у них тонкий, но страшный) был – да и остался таким, надеюсь – премиленький городок. Он напоминал, знаете, макет – своими аккуратными деревцами из зеленой ваты и домиками под красными крышами, планомерно разбросанными по паркету долины, и мне кажется, я уже вскользь говорил о его образцовой школе, и храмине, и просторных прямоугольных жилищных участках, из коих некоторые, впрочем, сводились к довольно своеобразным загонам, где мул или единорог пасся в тумане раннего июльского утра. Забавная штука: на одном крутом, грависто-скрежещущем повороте я боком задел стоявшую у тротуара машину, но сказал себе апатически, а замахавшему руками владельцу – телепатически (в лучшем случае), что вернусь в свое время, адрес: Бурдская Школа, переулок Бурды, город Кабура; джин, поддерживавший жизнь моего сердца, мутил мозг, и после нескольких пробелов и провалов, свойственных эпизодам в снах, я очутился в приемной больницы, где старался избить доктора и орал на людей, прятавшихся под стулья, и требовал Марии, которая, к счастью для нее, отсутствовала в этот день; грубые руки дергали меня за халат, оторвав, наконец, карман, и каким-то образом я оказался сидящим верхом на принятом мною за доктора Нелюблю пациенте, лысом, смугловатом мужчине, который в конце концов встал с пола и заметил с анекдотическим акцентом: «Ну, кто тут теперь невротик, я вас спрашиваю?»; после чего высокая суровая сестра преподнесла мне семь роскошно иллюстрированных книг в роскошных переплетах и идеально сложенный шотландский плед, причем попросила расписку; и в неожиданной тишине я в передней заметил полицейского, которому мой коллега-автомобилист указывал на меня, и я кротко расписался в получении книг и пледа – символический жест, означавший, что уступаю мою Лолиту всем этим макакам, но что же я мог сделать другого? Одна простая мысль стояла как бы нагишом передо мной: главное – остаться на воле. Соверши я любой опрометчивый шаг, – и мне пришлось бы объяснять все подробности своей преступной жизни. Поэтому я притворился одуревшим от запоя. Коллеге-автомобилисту я заплатил, наплевав на страховку, сколько он счел справедливым. Голубоглазому доктору Блю, который теперь гладил меня по руке, я в слезах поведал о слишком обильных возлияниях, которыми я считал нужным подбодрять ненадежное, но здоровое, не нуждающееся ни в каких осмотрах сердце. Перед всей больницей я извинился с таким фасонистым поклоном, что чуть не упал, добавив, впрочем, что состою в неважных отношениях с другими членами Гумбертского клана. Самому себе я шепнул, что пистолет мой в сохранности и что я все еще не лишен свободы, – могу выследить беглянку, могу уничтожить «брата».