5 5 5 5 5

Дни моей юности, как оглянусь на них, кажутся улетающим от меня бледным вихрем повторных лоскутков, как утренняя мятель употребленных бумажек, видных пассажиру американского экспресса в заднее наблюдательное окно последнего вагона, за которым они вьются. The days of my youth, as I look back on them, seem to fly away from me in a pale whirlwind of repetitive shreds, like a morning rumpled of used papers, visible to a passenger on the American Express through the rear observation window of the last carriage behind which they whirled. В моих гигиенических сношениях с женщинами я был практичен, насмешлив и быстр. In my hygienic intercourse with women I was practical, mocking and quick. В мои университетские годы в Лондоне и Париже я удовлетворялся платными цыпками. In my university years in London and Paris, I was satisfied with paid chickens. Мои занятия науками были прилежны и пристальны, но не очень плодотворны. My studies in the sciences were diligent and diligent, but not very fruitful. Сначала я думал стать психиатром, как многие неудачники; но я был неудачником особенным; меня охватила диковинная усталость (надо пойти к доктору – такое томление); и я перешел на изучение английской литературы, которым пробавляется не один поэт-пустоцвет, превратясь в профессора с трубочкой, в пиджаке из добротной шерсти. At first I thought of becoming a psychiatrist, like so many losers; but I was a peculiar loser; I was seized with a strange fatigue (I must go to the doctor-such a longing); and I turned to the study of English literature, which more than one hollow poet indulges in, turning into a professor with a pipe, in a jacket of good wool. Париж тридцатых годов пришелся мне в пору. Paris in the thirties was a good fit for me. Я обсуждал советские фильмы с американскими литераторами. I've discussed Soviet movies with American literati. Я сидел с уранистами в кафэ «Des Deux Magots». I sat with the Uranists at the Des Deux Magots café. Я печатал извилистые этюды в малочитаемых журналах. I printed meandering sketches in little-read journals. Я сочинял пародии – на Элиота, например: I composed parodies - of Eliot, for example:

Пускай фрейляйн фон Кульп, еще держась Let Fräulein von Kulp, still holding on

За скобку двери, обернется… Нет, Over the brace of doors, turns around... No,

Не двинусь ни за нею, ни за Фреской. I'm not going after her or Fresca.

Ни за той чайкой… Not behind that seagull...

Одна из моих работ, озаглавленная «Прустовская тема в письме Китса к Бенджамину Бейли», вызвала одобрительные ухмылки у шести-семи ученых, прочитавших ее. One of my papers, entitled "The Proustian Theme in Keats's Letter to Benjamin Bailey," elicited approving smirks from the six or seven scholars who read it. Я пустился писать «Краткую историю английской поэзии» для издателя с большим именем, а затем начал составлять тот учебник французской литературы (со сравнительными примерами из литературы английской) для американских и британских читателей, которому предстояло занимать меня в течение сороковых годов и последний томик которого был почти готов к напечатанию в день моего ареста. I set about writing "A Short History of English Poetry" for a publisher of great repute, and then began to compile that text-book of French literature (with comparative examples from English literature) for American and British readers which was to occupy me during the forties, and the last volume of which was almost ready for printing on the day of my arrest.

Я нашел службу: преподавал английский язык группе взрослых парижан шестнадцатого округа. I found service: teaching English to a group of adult Parisians in the sixteenth arrondissement. Затем в продолжение двух зим был учителем мужской гимназии. Then for two winters he was a teacher of the men's gymnasium. Иногда я пользовался знакомствами в среде психиатров и работников по общественному призрению, чтобы с ними посещать разные учреждения, как, например, сиротские приюты и школы для малолетних преступниц, где на бледных, со слипшимися ресницами отроковиц я мог взирать с той полной безнаказанностью, которая нам даруется в сновидениях. Sometimes I took advantage of my acquaintances among psychiatrists and public welfare workers to visit institutions, such as orphanages and schools for juvenile delinquents, where I could gaze at the pale, eyelash-slicked adolescents with the complete impunity that we are granted in dreams.

А теперь хочу изложить следующую мысль. Now I want to put forth the following thought. В возрастных пределах между девятью и четырнадцатью годами встречаются девочки, которые для некоторых очарованных странников, вдвое или во много раз старше них, обнаруживают истинную свою сущность – сущность не человеческую, а нимфическую (т. е. демонскую); и этих маленьких избранниц я предлагаю именовать так: нимфетки. In the age range between nine and fourteen there are girls who, for some enchanted wanderers, twice or many times older than they are, reveal their true nature - an essence not human, but nymphic (i.e. demonic); and these little chosen ones I propose to call by this name: nymphettes.

Читатель заметит, что пространственные понятия я заменяю понятиями времени. The reader will notice that I am replacing spatial concepts with concepts of time. Более того: мне бы хотелось, чтобы он увидел эти пределы, 9–14, как зримые очертания (зеркалистые отмели, алеющие скалы) очарованного острова, на котором водятся эти мои нимфетки и который окружен широким туманным океаном. More than that: I wish he could see these limits, 9-14, as the visible outlines (mirrored shoals, scarlet cliffs) of the enchanted island on which these nymphets of mine are found and which is surrounded by a wide misty ocean. Спрашивается: в этих возрастных пределах все ли девочки – нимфетки? One asks: within these age ranges, are all girls nymphets? Разумеется, нет. Of course not. Иначе мы, посвященные, мы, одинокие мореходы, мы, нимфолепты, давно бы сошли с ума. Otherwise, we initiates, we lone mariners, we nympholepts, would have gone mad long ago. Но и красота тоже не служит критерием, между тем как вульгарность (или то хотя бы, что зовется вульгарностью в той или другой среде) не исключает непременно присутствия тех таинственных черт – той сказочно-странной грации, той неуловимой, переменчивой, душеубийственной, вкрадчивой прелести, – которые отличают нимфетку от сверстниц, несравненно более зависящих от пространственного мира единовременных явлений, чем от невесомого острова завороженного времени, где Лолита играет с ей подобными. But beauty does not serve as a criterion either, while vulgarity (or at least what is called vulgarity in one environment or another) does not necessarily exclude the presence of those mysterious traits - that fabulous and strange grace, that elusive, changeable soul-killing, ingratiating charm, - which distinguishes the nymphette from her peers, who are incomparably more dependent on the spatial world of one-time phenomena than on the weightless island of enchanted time, where Lolita plays with her peers. Внутри тех же возрастных границ число настоящих нимфеток гораздо меньше числа некрасивых или просто «миленьких», или даже «смазливых», но вполне заурядных, пухленьких, мешковатых, холоднокожих, человечьих по природе своей девочек, с круглыми животиками, с косичками, таких, которые могут или не могут потом превратиться в красивых, как говорится, женщин (посмотрите-ка на иную гадкую пышечку в черных чулках и белой шляпке, перевоплощающуюся в дивную звезду экрана). Within the same age boundaries, the number of real nymphets is much smaller than the number of girls who are not beautiful or just "cute", or even "pretty", but quite ordinary, chubby, baggy, cold-skinned, human in nature, with round bellies, with pigtails, who may or may not turn into beautiful, as they say, women (look at the other ugly chubby girl in black stockings and a white hat transforming into a marvelous screen star). Если попросить нормального человека отметить самую хорошенькую на групповом снимке школьниц или гэрл-скаутов, он не всегда ткнет в нимфетку. If you ask a normal person to point out the prettiest one in a group shot of schoolgirls or Girl Scouts, they won't always poke at the nymphet. Надобно быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей, с пузырьком горячего яда в корне тела и сверхсладострастным пламенем, вечно пылающим в чутком хребте (о, как приходится нам ежиться и хорониться! One must be an artist and a madman, a plaything of endless sorrows, with a bubble of hot poison in the root of the body and a supersweet flame perpetually burning in the sensitive spine (oh, how we have to squirm and bury ourselves! ), дабы узнать сразу, по неизъяснимым приметам – по слегка кошачьему очерку скул, по тонкости и шелковистости членов и еще по другим признакам, перечислить которые мне запрещают отчаяние, стыд, слезы нежности – маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей: она-то, нимфетка, стоит среди них, неузнанная и сама не чующая своей баснословной власти. ), to recognize at once, by inexplicable signs - by the slightly feline outline of the cheekbones, by the thinness and silkiness of the members, and by other signs which despair, shame, and tears of tenderness forbid me to enumerate - a small deadly demon in a crowd of ordinary children: she, the nymphet, stands among them, unrecognized and not sensing her fabulous power.

И еще: ввиду примата времени в этом колдовском деле, научный работник должен быть готов принять во внимание, что необходима разница в несколько лет (я бы сказал, не менее десяти, но обычно в тридцать или сорок – и до девяноста в немногих известных случаях) между девочкой и мужчиной для того, чтобы тот мог подпасть под чары нимфетки. And another thing: in view of the primacy of time in this business of witchcraft, the scholar must be prepared to take into account that a difference of several years (I would say at least ten, but usually thirty or forty - and up to ninety in a few known cases) between a girl and a man is necessary for the latter to fall under the spell of a nymphet. Тут вопрос приспособления хрусталика, вопрос некоторого расстояния, которое внутренний глаз с приятным волнением превозмогает, и вопрос некоторого контраста, который разум постигает с судорогой порочной услады. Here it is a question of the adaptation of the lens, a question of some distance which the inner eye transcends with pleasurable excitement, and a question of some contrast which the mind comprehends with a convulsion of vicarious delight. «Когда я был ребенком и она ребенком была» (всё Эдгаровый перегар), моя Аннабелла не была для меня нимфеткой: я был ей ровня; задним числом я сам был фавненком на том же очарованном острове времени; но нынче, в сентябре 1952-го года, по истечении двадцати девяти лет, мне думается, что я могу разглядеть в ней исходное роковое наваждение. "When I was a child and she was a child" (all Edgar's halftime), my Annabella was no nymphet to me: I was her equal; in hindsight I was myself a fawn on the same enchanted island of time; but now, in September 1952, after twenty-nine years, I think I can discern in her the original fatal obsession. Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей. We loved prematurely, characterized by the kind of frenzy that so often breaks the lives of mature people. Я был крепкий паренек и выжил; но отрава осталась в ране, и вот я уже мужал в лоне нашей цивилизации, которая позволяет мужчине увлекаться девушкой шестнадцатилетней, но не девочкой двенадцатилетней. I was a sturdy lad and survived; but the poison remained in the wound, and here I was, already masculinized in the bosom of our civilization, which allows a man to be infatuated with a girl of sixteen, but not with a girl of twelve.

Итак, немудрено, что моя взрослая жизнь в Европе была чудовищно двойственна. So, it's no wonder that my adult life in Europe has been monstrously ambivalent. Вовне я имел так называемые нормальные сношения с земнородными женщинами, у которых груди тыквами или грушами, внутри же я был сжигаем в адской печи сосредоточенной похоти, возбуждаемой во мне каждой встречной нимфеткой, к которой я, будучи законоуважающим трусом, не смел подступиться. Outwardly I had so-called normal intercourse with earth-born women whose breasts were pumpkins or pears, while inwardly I was burned in the infernal furnace of concentrated lust aroused in me by every nymphette I met, whom I, being a law-abiding coward, dared not approach. Громоздкие человечьи самки, которыми мне дозволялось пользоваться, служили лишь паллиативом. The bulky human females I was allowed to use served only as a palliative. Я готов поверить, что ощущения, мною извлекаемые из естественного соития, равнялись более или менее тем, которые испытывают нормальные большие мужчины, общаясь с нормальными большими женщинами в том рутинном ритме, который сотрясает мир; но беда в том, что этим господам не довелось, как довелось мне, познать проблеск несравненно более пронзительного блаженства. I am ready to believe that the sensations I derived from natural coitus were more or less equal to those experienced by normal big men in communicating with normal big women in the routine rhythm that shakes the world; but the trouble is that these gentlemen did not, as I did, experience a glimpse of an incomparably more piercing bliss. Тусклейший из моих к поллюции ведущих снов был в тысячу раз красочнее прелюбодеяний, которые мужественнейший гений или талантливейший импотент могли бы вообразить. The dimmest of my leading dreams to pollution was a thousand times more colorful than the adulteries that the manliest genius or the most talented impotent could have imagined. Мой мир был расщеплен. My world was splintered. Я чуял присутствие не одного, а двух полов, из коих ни тот, ни другой не был моим; оба были женскими для анатома; для меня же, смотревшего сквозь особую призму чувств, «они были столь же различны между собой, как мечта и мачта». I sensed the presence of not one but two sexes, neither of which was mine; both were feminine to the anatomist; to me, looking through a special prism of the senses, "they were as different from each other as a dream and a mast." Все это я теперь рационализирую, но в двадцать – двадцать пять лет я не так ясно разбирался в своих страданиях. All of this I rationalize now, but at twenty to twenty-five I didn't have such a clear understanding of my suffering. Тело отлично знало, чего оно жаждет, но мой рассудок отклонял каждую его мольбу. My body knew perfectly well what it craved, but my mind rejected its every plea. Мной овладевали то страх и стыд, то безрассудный оптимизм. I was overcome with fear and shame, or reckless optimism. Меня душили общественные запреты. I was stifled by societal inhibitions. Психоаналисты манили меня псевдоосвобождением от либидобелиберды. Psychoanalysts beckoned me with a pseudo-liberation from libidobilbery. То, что единственными объектами любовного трепета были для меня сестры Аннабеллы, ее наперсницы и кордебалет, мне казалось подчас предзнаменованием умопомешательства. The fact that the only objects of love awe for me were Annabella's sisters, her thimbles and the corps de ballet, it sometimes seemed to me an omen of insanity. Иногда же я говорил себе, что все зависит от точки зрения и что, в сущности, ничего нет дурного в том, что меня до одури волнуют малолетние девочки. Sometimes, however, I told myself that it all depends on the point of view and that, in fact, there was nothing wrong with being excited about little girls. Позволю себе напомнить читателю, что в Англии, с тех пор как был принят закон (в 1933-ем году) о Детях и Молодых Особах, термин «гэрл-чайльд» (т. е. девочка) определяется, как «лицо женского пола, имеющее от роду свыше восьми и меньше четырнадцати лет» (после чего, от четырнадцати до семнадцати, статут определяет это лицо как «молодую особу»). Let me remind the reader that in England, ever since the Children and Young Persons Act was passed (in 1933), the term "gerl-child" (i.e., girl) has been defined as "a female person who is over eight and under fourteen years of age" (after which, from fourteen to seventeen, the statute defines that person as a "young person"). С другой стороны, в Америке, а именно в Массачусетсе, термин «уэйуард чайльд» (непутевое дитя) относится технически к девочке между семью и семнадцатью годами, которая «общается с порочными и безнравственными лицами». On the other hand, in America, specifically Massachusetts, the term "Wayward Child" (wayward child) refers technically to a girl between the ages of seven and seventeen who "consorts with vicious and immoral persons." Хью Броутон, полемический писатель времен Джемса Первого, доказал, что Рахаб была блудницей в десять лет. Hugh Broughton, a polemical writer in the days of Jams the First, proved that Rahab was a harlot at the age of ten. Все это крайне интересно, и я допускаю, что вы уже видите, как у меня пенится рот перед припадком – но нет, ничего не пенится, я просто пускаю выщелком разноцветные блошки счастливых мыслей в соответствующую чашечку. This is all extremely interesting, and I admit that you can already see my mouth foaming before I have a fit - but no, nothing is foaming, I'm just leeching multicolored flecks of happy thoughts into the appropriate cup. Вот еще картинки. Here are more pictures. Вот Виргилий, который (цитирую старого английского поэта) «нимфетку в тоне пел одном», хотя по всей вероятности предпочитал перитон мальчика. Here is Virgil, who (to quote an old English poet) "a nymphet in tone sang one," though in all probability he favored the peritoneum of a boy. Вот две из еще несозревших дочек короля Ахнатена и его королевы Нефертити, у которых было шесть таких – нильских, бритоголовых, голеньких (ничего, кроме множества рядов бус), с мягкими коричневыми щенячьими брюшками, с длинными эбеновыми глазами, спокойно расположившиеся на подушках и совершенно целые после трех тысяч лет. Here are two of the still unripe daughters of King Akhnaten and his queen Nefertiti, who had six of them - Nile, shaved-headed, naked (nothing but multiple rows of beads), with soft brown puppy bellies, with long ebony eyes, calmly perched on pillows and perfectly intact after three thousand years. Вот ряд десятилетних невест, которых принуждают сесть на фасциний – кол из слоновой кости в храмах классического образования. Here are a number of ten-year-old brides who are forced to sit on the fascinium, an ivory stake in the temples of classical education. Брак и сожительство с детьми встречаются еще довольно часто в некоторых областях Индии. Marriage and cohabitation with children are still quite common in some areas of India. Так, восьмидесятилетние старики-лепчанцы сочетаются с восьмилетними девочками, и кому какое дело. So, octogenarian old men are combined with eighty year old girls, and who cares. В конце концов Данте безумно влюбился в свою Беатриче, когда минуло только девять лет ей, такой искрящейся, крашеной, прелестной, в пунцовом платье с дорогими каменьями, а было это в 1274-ом году, во Флоренции, на частном пиру, в веселом мае месяце. In the end Dante fell madly in love with his Beatrice, when it was only nine years to her, so sparkling, dyed, lovely, in a crimson dress with expensive stones, and it was in 1274, in Florence, at a private feast, in the merry month of May. Когда же Петрарка безумно влюбился в свою Лаурину, она была белокурой нимфеткой двенадцати лет, бежавшей на ветру, сквозь пыль и цветень, сама как летящий цветок, среди прекрасной равнины, видимой с Воклюзских холмов. When Petrarch fell madly in love with his Laurina, she was a blond nymphet of twelve, running in the wind, through dust and blossom, herself like a flying flower, amidst the beautiful plain visible from the Vaucluse hills.

Но давайте будем чопорными и культурными. But let's be prim and cultured. Гумберт Гумберт усердно старался быть хорошим. Humbert Humbert tried hard to be good. Ей-Богу, старался. By God, I tried. Он относился крайне бережно к обыкновенным детям, к их чистоте, открытой обидам, и ни при каких обстоятельствах не посягнул бы на невинность ребенка, если была хотя бы отдаленнейшая возможность скандала. He was extremely protective of ordinary children, of their purity, of open offenses, and under no circumstances would he infringe upon the innocence of a child if there was even the remotest possibility of scandal. Но как билось у бедняги сердце, когда среди невинной детской толпы он замечал ребенка-демона, «enfant charmante et fourbe» – глаза с поволокой, яркие губы, десять лет каторги, коли покажешь ей, что глядишь на нее. But how the poor man's heart beat when, among the innocent crowd of children, he noticed a child-demon, "enfant charmante et fourbe" - eyes with a twist, bright lips, ten years' hard labor if you show her that you look at her. Так шла жизнь. That's the way life went on. Гумберт был вполне способен иметь сношения с Евой, но Лилит была той, о ком он мечтал. Humbert was quite capable of having intercourse with Eve, but Lilith was the one he dreamed of. Почкообразная стадия в развитии грудей рано (в 10 7/10 лет) наступает в череде соматических изменений, сопровождающих приближение половой зрелости. The budding stage in breast development occurs early (at 10 7/10 years of age) in the succession of somatic changes that accompany the approach of puberty. А следующий известный нам признак – это первое появление (в 11 2/10 лет) пигментированных волосков. And the next sign we know of is the first appearance (at 11 2/10 years of age) of pigmented hairs. Моя чашечка полным-полна блошек. My cup is full of fleas.

Кораблекрушение. Shipwreck. Коралловый остров. Coral Island. Я один с озябшей дочкой утонувшего пассажира. I'm alone with the chilled daughter of a drowned passenger. Душенька, ведь это только игра! Sweetheart, it's only a game! Какие чудесные приключения я, бывало, воображал, сидя на твердой скамье в городском парке и притворяясь погруженным в мреющую книгу. What marvelous adventures I used to imagine, sitting on a hard bench in a city park and pretending to be immersed in a rumpled book. Вокруг мирного эрудита свободно резвились нимфетки, как если бы он был приглядевшейся парковой статуей или частью светотени под старым деревом. Nymphets frolicked freely around the peaceful polymath, as if he were an eye-catching park statue or part of the light shade under an old tree. Как-то раз совершенная красотка в шотландской юбочке с грохотом поставила тяжеловооруженную ногу подле меня на скамейку, дабы окунуть в меня свои голые руки и затянуть ремень роликового конька – и я растворился в солнечных пятнах, заменяя книжкой фиговый лист, между тем как ее русые локоны падали ей на поцарапанное колено, и древесная тень, которую я с нею делил, пульсировала и таяла на ее икре, сиявшей так близко от моей хамелеоновой щеки. Once a perfect beauty in a tartan skirt rumbled to place her heavily-armed foot beneath me on a bench to dip her bare hands into me and tighten the strap of her roller skate-and I vanished into the sunspots, replacing the fig leaf with a book, while her blond curls fell over her scraped knee, and the woody shadow I shared with her rippled and melted on her calf, shining so close to my chameleon cheek. Другой раз рыжеволосая школьница повисла надо мною в вагоне метро, и оранжевый пушок у нее под мышкой был откровением, оставшимся на много недель у меня в крови. Another time, a redheaded schoolgirl hung over me in a subway car, and the orange fuzz under her arm was a revelation that stayed in my blood for many weeks. Я бы мог пересказать немало такого рода односторонних миниатюрных романов. I could retell quite a few of these kinds of one-sided miniature novels. Окончание некоторых из них бывало приправлено адовым снадобием. The ending of some of them would be spiced with a hell of a potion. Бывало, например, я замечал с балкона ночью, в освещенном окне через улицу, нимфетку, раздевающуюся перед услужливым зеркалом. There have been times, for example, when I have noticed from my balcony at night, in the lighted window across the street, a nymphet undressing in front of an obliging mirror. В этой обособленности, в этом отдалении видение приобретало невероятно пряную прелесть, которая заставляла меня, балконного зрителя, нестись во весь опор к своему одинокому утолению. In this isolation, in this remoteness, the vision took on an incredibly spicy loveliness that made me, the balcony viewer, carry on at full speed to its lonely quench. Но с бесовской внезапностью нежный узор наготы, уже принявший от меня дар поклонения, превращался в озаренный лампой отвратительно голый локоть мужчины в исподнем белье, читающего газету у отворенного окна в жаркой, влажной, безнадежной летней ночи. But with demonic suddenness the delicate pattern of nudity, which had already accepted the gift of worship from me, was transformed into the lamp-lit disgustingly bare elbow of a man in his underwear reading a newspaper by an open window in the hot, humid, hopeless summer night.

Скакание через веревочку. Skipping rope. Скакание на одной ноге по размеченной мелом панели. Hopping on one foot on a chalked panel. Незабвенная старуха в черном, которая сидела рядом со мной на парковой скамье, на пыточной скамье моего блаженства (нимфетка подо мной старалась нащупать укатившийся стеклянный шарик), и которая спросила меня – наглая ведьма – не болит ли у меня живот. The unforgettable old woman in black who sat next to me on the park bench, the torture bench of my bliss (the nymphet beneath me was trying to fumble for the glass ball that had rolled away), and who asked me - the insolent witch - if my stomach hurt. Ах, оставьте меня в моем зацветающем парке, в моем мшистом саду. Ah, leave me in my blossoming park, in my mossy garden. Пусть играют они вокруг меня вечно, никогда не взрослея. Let them play around me forever, never growing up.