2 2 2 2 2 2 2

Я родился в 1910-ом году, в Париже. I was born in 1910, in Paris. Мой отец отличался мягкостью сердца, легкостью нрава – и целым винегретом из генов: был швейцарский гражданин, полуфранцуз-полуавстриец, с Дунайской прожилкой. My father had a soft heart, a lightness of temper - and a whole vinaigrette of genes: he was Swiss, half-French, half-Austrian, with a Danube streak. Mi padre se caracterizaba por la suavidad de corazón, la ligereza de temperamento y toda una vinagreta de genes: era suizo, medio francés, medio austriaco, con una vena danubiana. Я сейчас раздам несколько прелестных, глянцевито-голубых открыток. I'm about to hand out some lovely, glossy blue cards. Estoy a punto de repartir unas preciosas postales azules brillantes.

Ему принадлежала роскошная гостиница на Ривьере. He owned a luxurious hotel on the Riviera. Era propietario de un hotel de lujo en la Riviera. Его отец и оба деда торговали вином, бриллиантами и шелками (распределяйте сами). His father and both grandfathers traded wine, diamonds, and silks (distribute yourself). Su padre y sus dos abuelos comerciaban con vino, diamantes y sedas (distribuya usted mismo). В тридцать лет он женился на англичанке, дочке альпиниста Джерома Дунна, внучке двух Дорсетских пасторов, экспертов по замысловатым предметам: палеопедологии и Эоловым арфам (распределяйте сами). At thirty, he married an Englishwoman, the daughter of the mountaineer Jerome Dunn, the granddaughter of two Dorset pastors, experts in intricate subjects: paleopedology and Aeolian harps (allocate yourself). A los treinta años, se casó con una inglesa, hija del alpinista Jerome Dunne, nieta de dos pastores de Dorset, experta en temas intrincados: paleopaedología y arpas eólicas (asigne el suyo). Обстоятельства и причина смерти моей весьма фотогеничной матери были довольно оригинальные (пикник, молния); мне же было тогда всего три года, и, кроме какого-то теплого тупика в темнейшем прошлом, у меня ничего от нее не осталось в котловинах и впадинах памяти, за которыми – если вы еще в силах выносить мой слог (пишу под надзором) – садится солнце моего младенчества: всем вам, наверное, знакомы эти благоуханные остатки дня, которые повисают вместе с мошкарой над какой-нибудь цветущей изгородью и в которые вдруг попадаешь на прогулке, проходишь сквозь них, у подножья холма, в летних сумерках – глухая теплынь, золотистые мошки. The circumstances and the reason of my very photogenic mother's death were quite original (picnic, lightning); I was only three years old at the time, and, except some warm dead end in the darkest past, I have nothing left of her in the hollows and depressions of memory, behind which - if you can still bear my syllable (I write under supervision) - the sun of my infancy sets: all of you are probably familiar with those fragrant remnants of the day that hang with the midges over some flowering hedge and into which you suddenly find yourself on a walk, walking through them, at the foot of the hill, in the summer twilight - the deaf warmth, the golden midges. Las circunstancias y la causa de la muerte de mi muy fotogénica madre fueron bastante originales (picnic, relámpago); yo sólo tenía entonces tres años, y aparte de algún cálido callejón sin salida en el más oscuro pasado, no me queda nada de ella en los huecos y oquedades de la memoria, tras los cuales -si aún podéis soportar mi sílaba (escribo bajo supervisión)- se oculta el sol de mi infancia: Todos ustedes conocen probablemente esos fragantes restos del día, que cuelgan con los jejenes sobre algún seto florido, y en los que uno se encuentra de pronto en un paseo, atravesándolos, al pie de una colina, en el crepúsculo estival: calor ensordecedor, mosquitos dorados.

Старшая сестра матери, Сибилла, бывшая замужем за двоюродным братом моего отца – вскоре, впрочем, бросившим ее, – жила у нас в доме в качестве не то бесплатной гувернантки, не то экономки. My mother's older sister, Sybilla, who was married to my father's cousin - who soon abandoned her, though - lived with us as a free governess or housekeeper. Впоследствии я слышал, что она была влюблена в моего отца и что однажды, в дождливый денек, он легкомысленно воспользовался ее чувством – да все позабыл, как только погода прояснилась. Later I heard that she was in love with my father, and that one rainy day he took advantage of her light-heartedly, but that he forgot as soon as the weather cleared. Я был чрезвычайно привязан к ней, несмотря на суровость – роковую суровость – некоторых ее правил. I was extremely attached to her, in spite of the severity - the fatal severity - of some of her rules. Может быть, ей хотелось сделать из меня более добродетельного вдовца, чем отец. Maybe she wanted to make me a more virtuous widower than my father. У тети Сибиллы были лазоревые, окаймленные розовым глаза и восковой цвет лица. Aunt Sybilla had azure, pink-rimmed eyes and a waxy complexion. Она писала стихи. She wrote poetry. Была поэтически суеверна. She was poetically superstitious. Говорила, что знает, когда умрет – а именно когда мне исполнится шестнадцать лет – и так оно и случилось. She said she knew when she was going to die - which was when I turned sixteen - and so she did. Ее муж, испытанный вояжер от парфюмерной фирмы, проводил большую часть времени в Америке, где в конце концов основал собственное дело и приобрел кое-какое имущество. Her husband, a tried-and-true voyager from a perfume company, spent most of his time in America, where he eventually set up his own business and acquired some property.

Я рос счастливым, здоровым ребенком в ярком мире книжек с картинками, чистого песка, апельсиновых деревьев, дружелюбных собак, морских далей и улыбающихся лиц. I grew up a happy, healthy child in a bright world of picture books, clean sand, orange trees, friendly dogs, the sea and smiling faces. Вокруг меня великолепная гостиница «Мирана Палас» вращалась частной вселенной, выбеленным мелом космосом, посреди другого, голубого, громадного, искрившегося снаружи. All around me, the magnificent Mirana Palace Hotel spun a private universe, a chalk-white space, in the middle of another, blue, huge, sparkling one outside. От кухонного мужика в переднике до короля в летнем костюме все любили, все баловали меня. From the kitchen man in the apron to the king in the summer suit, everyone loved me, everyone spoiled me. Пожилые американки, опираясь на трость, клонились надо мной, как Пизанские башни. Older American women, leaning on their canes, leaned over me like the Towers of Pisa. Разорившиеся русские княгини не могли заплатить моему отцу, но покупали мне дорогие конфеты. The broke Russian princesses could not pay my father, but they bought me expensive candy. Он же, mon cher petit papa, брал меня кататься на лодке и ездить на велосипеде, учил меня плавать, нырять, скользить на водяных лыжах, читал мне Дон-Кихота и «Les Miserables», и я обожал и чтил его, и радовался за него, когда случалось подслушать, как слуги обсуждают его разнообразных любовниц – ласковых красавиц, которые очень много мною занимались, воркуя надо мной и проливая драгоценные слезы над моим вполне веселым безматеринством. He, mon cher petit papa, took me boating and cycling, taught me to swim, to dive, to glide on water skis, read to me Don Quixote and Les Miserables, and I adored and honored him and rejoiced for him, when I happened to overhear the servants discussing his various mistresses, the affectionate beauties who were very much engaged with me, cooing over me and shedding precious tears over my quite cheerful motherlessness.

Я учился в английской школе, находившейся в нескольких километрах от дома; там я играл в «ракетс» и «файвс» (ударяя мяч об стену ракеткой или ладонью), получал отличные отметки и прекрасно уживался как с товарищами, так и с наставниками. I went to an English school a few kilometers from home; there I played racquets and fives (hitting a ball against the wall with a racket or the palm of my hand), got excellent grades and got along well with both my friends and my mentors. До тринадцати лет (т. е. до встречи с моей маленькой Аннабеллой) было у меня, насколько помнится, только два переживания определенно полового порядка: торжественный благопристойный и исключительно теоретический разговор о некоторых неожиданных явлениях отрочества, происходивший в розовом саду школы с американским мальчиком, сыном знаменитой тогда кинематографической актрисы, которую он редко видал в мире трех измерений; и довольно интересный отклик со стороны моего организма на жемчужно-матовые снимки с бесконечно нежными теневыми выемками в пышном альбоме Пишона «La Beaute Humaine», который я тишком однажды извлек из-под груды мрамористых томов Лондонского «Graphic» в гостиничной библиотеке. Before I was thirteen years old (i.e., before I met my little Annabella). before I met my little Annabella) I had, as far as I can remember, only two experiences of a distinctly sexual order: A solemnly respectable and exceptionally theoretical conversation about some unexpected phenomena of adolescence, which took place in the rose garden of school with an American boy, the son of a famous film actress, who he had rarely seen in the world of three dimensions at the time; and a rather interesting response on the part of my body to the pearly-matte images with endlessly delicate shadowy notches in Pichon's lush "La Beaute Humaine" album, which I quietly retrieved one day from under a pile of marbled volumes of London Graphic in the hotel library. Позднее отец, со свойственным ему благодушием, дал мне сведения этого рода, которые по его мнению могли мне быть нужны; это было осенью 1923-го года, перед моим поступлением в гимназию в Лионе (где мне предстояло провести три зимы); но именно летом того года отец мой, увы, отсутствовал – разъезжал по Италии вместе с Mme de R. и ее дочкой – так что мне некому было пожаловаться, не с кем посоветоваться. Later my father, with his usual complacency, gave me information of the kind he thought I might need; it was in the autumn of 1923, before I entered the Lyons Grammar School (where I was to spend three winters); but my father was, alas, away that summer, traveling in Italy with Mme de R. and her daughter, so that I had no one to complain to, no one to consult.