×

We use cookies to help make LingQ better. By visiting the site, you agree to our cookie policy.


image

"Семья и судьба. Шмеманы.", Часть 3

Часть 3

Иван Толстой: Сергей, как вы описали бы отличие увиденного вами в России от домашних заочных знаний о родине?

Сергей Шмеман: В чем-то отличалась очень сильно. Мы выросли в таких семьях, которые еще помнили дворянский стиль жизни, было очень много обычаев, все это было очень связано с церковью, мало что происходило без службы, без всенощной, елка зажигалась только после всенощной. Все эти традиции сильно держались у нас. Кроме того, была дача в Канаде, где мы проводили лето. Там мой отец тоже построил церковь, там была такая семья Трубецких, которые поселились в Канаде, и вокруг них основалась целая колония русских. Там тоже был такой более старый стиль жизни. Так что новая, советская Россия во многом отличалась, многие традиции были потеряны, многие церковные привычки были потеряны. Кроме того, наша эмигрантская жизнь стала более европейской, все эти привычки к демократии, закону, свободе, мы уже выросли во всем этим. Так что и политически, и, может быть, в духовном смысле Советский Союз отличался сильно.

Но много чего мы там находили очень знакомого. Особенно в 90-е годы, когда я часто ездил в деревню Кольцово под Калугой. Было и радостно, и интересно, что люди интересовались нами, нашей жизнью почти так же, как мы интересовались ими, их прожитым. Что мы делали во время войны, что они делали во время войны… Так что мы все это потерянное время старалась заполнить и понять, что мы прожили. Для нас, как для западных эмигрантов, трудно понять, что такое была война для русского, особенно, в деревне, где немцы прошли. Так что мы начинали понимать, что мы, может быть, были счастливыми, потому что нам не пришлось все это выстрадать и прожить. А в чем было общее – что мы все понимали, и мои друзья, и те, с кем я общался, что мы начали с одной точки, потом разошлись, а теперь опять смогли вернуться. Вообще, это удивительно, что мы опять смогли общаться, общаться нормально. Все это потом стало опять сложно, опять началось разделение, но два-три года, может, пять лет, были очень интересными, когда мы все друг друга начали опять узнавать, находить, что у нас общего. И общего было очень много.

Иван Толстой: Каков смысл русской эмиграции ХХ века? Многие говорят о сохранении памяти и духовности в эмиграции. Как вы на все это смотрите? Зачем была эмиграция, в высшем смысле?

Сергей Шмеман: Я об этом часто думаю, потому что когда говорят «эмиграция», предполагается, что это была как бы одна, интеллигентная такая история. В общем, это было не так, было много эмиграций. Были русские колонии повсюду – и в Шанхае, и в Аргентине, и в Нью-Йорке, и в Сан-Франциско, и в Лондоне. И в каждой стране по-другому. Скажем, в США гораздо легче ассимилироваться. Америка это страна эмигрантов. Ты приезжаешь, пожалуйста, будь русским, и тут же ты становишься американцем, даже если считаешь себя русским, и ты начинаешь вполне входить в американскую жизнь, быть американским православным. Это естественно. В Европе это не естественно. Быть французским православным … Когда переходишь в православие, ты почти меняешь нацию, почти меняешь этничество. В Америке - нет. У нас православная церковь, где служат по-английски, где священники бреются, где стоит американский флаг около алтаря, и это совершенно естественно. Потому что ты остаешься вполне американцем и можешь быть вполне православным. Тут не нужно выбирать. Так что в Америке очень быстро мы все становились американцами, не теряя русскость.

А в Европе, в Париже то, что я здесь нахожу, это то, что эмиграция оставалась почти отдельной нацией. Мой отец писал одну лекцию, которую я переписал и напечатал в «Новом Мире», где он говорит, что когда ему было 16-17 лет, они себя считали эмигрантами, а однажды он понял, что он никогда не эмигрировал из России, как же он может быть русским эмигрантом, что это значит? И он начал спрашивать, что это значит. Потому что, в общем, создалась, особенно во Франции, отельная нация. Это люди, которые себя считали, уже в третьем поколении, русскими эмигрантами. И в какой-то степени они продолжают существовать, здесь много русских моего поколения, мне уже шестьдесят с чем-то, которые, если спросишь, кто они, они скажут, что они русские эмигранты. Это то, чем они себя считают.

И вот мой дядюшка, близнец моего отца, Андрей Шмеман никогда не брал французского подданства, у него никогда не было никакого паспорта. И когда я его спрашивал, почему, он говорил: «Я же не француз». Для него было абсолютно естественно, что он не француз, поэтому зачем носить французский паспорт.

В Америке, кроме того, что я себя теперь считаю американцем, такой вопрос не возник бы. Я могу себя считать абсолютно русским, но американский паспорт мне казался бы естественным. Потому что в Америке ты не выбираешь твою национальность, а во Франции, в общем, до сих пор даже те, которые выходят замуж или женятся на французах, они или переходят и становятся французами или перетягивают француза в русскую эмиграцию. И таких много, которые начинают есть блины и праздновать Масленицу. Я, конечно, немножко преувеличиваю, это не так сильно, и теперь это немножко ослабело, но люди, которые здесь выросли, себя именно считали носителями какой-то русской культуры, русской духовности, они что-то держали и верили, что это потом передадут обратно в Россию, когда смогут. И вот мой дядюшка, Андрей Дмитриевич, для меня это абсолютный пример этого. У него маленький музей, у него вся память, и все, что он держал, это было для России. А теперь он считает своим долгом все это передать обратно в Россию, и сам считает, что тем, что принял паспорт, который ему вручил сам Владимир Путин, что это естественно, что он вернулся туда, где он должен быть. Из-за того, что теперь он старый, он не может вернуться физически в Россию, но он считает, что он вернулся, и ей передает все, что он для нее держал. Но это гораздо больше ощущается во Франции. В Америке вы этого уже не найдете. Хотя многие там тоже поддерживают традиции, и многие церкви еще служат по-славянски, но такого понятия, что живут как русские для России, и ждут какого-то духовного возращения, там нет.

Иван Толстой: Что передает в Россию ваш дядюшка очень понятно. А что вы передаете своим детям, есть ли какая-то русская линия, которая, вы хотел бы, чтобы в них продолжилась?

Сергей Шмеман: Мои дети жили в России, каком-то смысле. Хотя в советские времена корреспонденты жили в такой позолоченной клетке. Но и они там играли на улице, так что они уже сами в чем-то почувствовали свою русскость. Потом у нас в Канаде есть дача, где мы собираемся, где некоторые традиции, в церковь они ходят, может быть, редко, но ходят. Так что это все держится. Я никогда не старался особенно им передать какую-то идеологию, что они в чем-то отделялись от других русских, но я думаю, что они это сами воспринимают. У них все дедушки и бабушки русские, они слышат, что дома говорят по-русски, они выросли во всех этих традициях. То, что было очень сильно через моего отца, и в Канаде это продолжается на даче, эта церковь. Эта церковь - это уже американская церковь или универсальная церковь. Они уже не видят православие как признак русской национальности. Для них уже это, надеюсь, существует повсюду. Но, все-таки, они выросли, как я, на тех же сказках, на тех же традициях и, я надеюсь, что что-то осталось от всего этого. Они до сих пор иногда ездят в Россию, и я вижу, что они тоже ощущают, что это не какая-то экзотическая страна, они туда приезжают абсолютно естественно, они не чувствуют себя там чужими.

Иван Толстой: Когда вы впервые поехали в Советский Союз, в 80-м году, ваш отец был еще жив. Вы, наверное, приехали на какие-то каникулы, в отпуск назад, в Америку. О чем, самом главном, спросил вас отец?

Сергей Шмеман: Столько мы говорили… У него, конечно, были свои контакты, и он любил расспрашивать, кого я встретил, какие были отклики на его передачи. Многие, с которыми я встречался, его слушали. Но мне всегда кажется, что больше всего он интересовался, когда я просто описывал свои прогулки. Я, когда сначала приехали, каждый день часами ходил по Москве. Мне казалось удивительным, что я здесь, в России, что я могу ходить, и было такое чувство, что я всюду что-то узнавал, что я здесь был в какой-то жизни, что это немножко свое. Все-таки, часть семьи из Москвы. Я ему просто описывал Армянский переулок, какую-то уличку, какой-то домик. И мне всегда казалось, что вот такие мои личные авантюры его больше всего интересовали, чем какие-то более идеологические или интеллектуальные выводы. Просто я ему описывал какую-то церквушку, которую я нашел, какой-то переулочек. Он это очень любил.

Но иногда его реакции меня удивляли. Я ему когда-то описал, что я был в Суздале, и что там тридцать три церкви стоят. Он даже возмутился: «Что это была за религия, что нужно было столько церквей!?». Он немножко удивился даже. Из этого делал свои выводы.

Конечно, в те годы многие уже выезжали, была еврейская эмиграция, многие из них были крещеные, приходили, у нас проводили время. Так что у него был контакт, он немножко больше сам знал и знал, кто его слушает и как слушает. И мой отец, кроме своего церковного дела, был большой любитель поэзии, его всегда интересовало, кто что пишет, он всегда за это хватался. Бродского он читал наизусть, и когда мы с ним встретились, это было большое событие. Когда Солженицын начал печататься, это тоже было большое событие, но особенно поэзия его всегда очень интересовала.

Я еще застал Надежду Мандельштам, он меня о ней расспрашивал, а она меня, умирая, расспрашивала о нем. Я сказал, что Надежда Мандельштам меня спрашивала о нем, говорила, как она его уважает, и для него это был большой контакт, для него это уже был контакт с Серебряным веком.


Часть 3 Part 3

Иван Толстой: Сергей, как вы описали бы отличие увиденного вами в России от домашних заочных знаний о родине? Ivan Tolstoy: Sergei, how would you describe the difference between what you saw in Russia and your home knowledge about your homeland by correspondence?

Сергей Шмеман: В чем-то отличалась очень сильно. Sergei Shmeman: I was very different in some ways. Мы выросли в таких семьях, которые еще помнили дворянский стиль жизни, было очень много обычаев, все это было очень связано с церковью, мало что происходило без службы, без всенощной, елка зажигалась только после всенощной. We grew up in families that still remembered the noble lifestyle, there were a lot of customs, all this was very connected with the church, little happened without a service, without an all-night vigil, the tree was lit only after the vigil. Все эти традиции сильно держались у нас. All these traditions were strongly held by us. Кроме того, была дача в Канаде, где мы проводили лето. In addition, there was a dacha in Canada where we spent the summer. Там мой отец тоже построил церковь, там была такая семья Трубецких, которые поселились в Канаде, и вокруг них основалась целая колония русских. My father also built a church there, and there was a family called the Trubetskys who settled in Canada, and a whole colony of Russians was founded around them. Там тоже был такой более старый стиль жизни. There was also such an older way of life. Так что новая, советская Россия во многом отличалась, многие традиции были потеряны, многие церковные привычки были потеряны. So the new, Soviet Russia was different in many ways, many traditions were lost, many church habits were lost. Кроме того, наша эмигрантская жизнь стала более европейской, все эти привычки к демократии, закону, свободе, мы уже выросли во всем этим. In addition, our emigre life has become more European, all these habits of democracy, law, freedom, we have already grown in all this. Так что и политически, и, может быть, в духовном смысле Советский Союз отличался сильно. So both politically and, perhaps, in a spiritual sense, the Soviet Union was very different.

Но много чего мы там находили очень знакомого. But a lot of things we found very familiar there. Особенно в 90-е годы, когда я часто ездил в деревню Кольцово под Калугой. Especially in the 90s, when I often traveled to the village of Koltsovo near Kaluga. Было и радостно, и интересно, что люди интересовались нами, нашей жизнью почти так же, как мы интересовались ими, их прожитым. It was both joyful and interesting that people were interested in us, in our life, almost as much as we were interested in them, in their lives. Что мы делали во время войны, что они делали во время войны… Так что мы все это потерянное время старалась заполнить и понять, что мы прожили. What we did during the war, what they did during the war ... So we tried to fill in all this wasted time and understand what we lived through. Для нас, как для западных эмигрантов, трудно понять, что такое была война для русского, особенно, в деревне, где немцы прошли. For us, as for Western émigrés, it is difficult to understand what war was like for a Russian, especially in the village where the Germans marched. Так что мы начинали понимать, что мы, может быть, были счастливыми, потому что нам не пришлось все это выстрадать и прожить. So we began to realize that we might have been happy, because we didn't have to endure and live it all. А в чем было общее – что мы все понимали, и мои друзья, и те, с кем я общался, что мы начали с одной точки, потом разошлись, а теперь опять смогли вернуться. And what was in common - that we all understood, both my friends and those with whom I talked, that we started from the same point, then we parted, and now we were able to return again. Вообще, это удивительно, что мы опять смогли общаться, общаться нормально. In general, it is surprising that we were able to communicate again, to communicate normally. Все это потом стало опять сложно, опять началось разделение, но два-три года, может, пять лет, были очень интересными, когда мы все друг друга начали опять узнавать, находить, что у нас общего. All this then became difficult again, the division began again, but two or three years, maybe five years, were very interesting, when we all began to get to know each other again, to find what we have in common. И общего было очень много. And there was a lot in common.

Иван Толстой: Каков смысл русской эмиграции ХХ века? Ivan Tolstoy: What is the meaning of the Russian emigration of the 20th century? Многие говорят о сохранении памяти и духовности в эмиграции. Many talk about preserving memory and spirituality in emigration. Как вы на все это смотрите? How do you look at all this? Зачем была эмиграция, в высшем смысле? Why was emigration, in the highest sense?

Сергей Шмеман: Я об этом часто думаю, потому что когда говорят «эмиграция», предполагается, что это была как бы одна, интеллигентная такая история. Sergei Shmeman: I often think about this, because when they say “emigration,” it is assumed that it was, as it were, one, such an intelligent story. В общем, это было не так, было много эмиграций. In general, this was not the case, there were many emigres. Были русские колонии повсюду – и в Шанхае, и в Аргентине, и в Нью-Йорке, и в Сан-Франциско, и в Лондоне. There were Russian colonies everywhere - in Shanghai, Argentina, New York, San Francisco, and London. И в каждой стране по-другому. And in each country it is different. Скажем, в США гораздо легче ассимилироваться. For example, in the USA it is much easier to assimilate. Америка это страна эмигрантов. America is a country of emigrants. Ты приезжаешь, пожалуйста, будь русским, и тут же ты становишься американцем, даже если считаешь себя русским, и ты начинаешь вполне входить в американскую жизнь, быть американским православным. You come, please, be Russian, and immediately you become an American, even if you consider yourself Russian, and you begin to fully enter American life, to be an American Orthodox. Это естественно. It is natural. В Европе это не естественно. This is not natural in Europe. Быть французским православным … Когда переходишь в православие, ты почти меняешь нацию, почти меняешь этничество. To be French Orthodox ... When you convert to Orthodoxy, you almost change your nation, you almost change your ethnicity. В Америке - нет. In America, no. У нас православная церковь, где служат по-английски, где священники бреются, где стоит американский флаг около алтаря, и это совершенно естественно. We have an Orthodox Church, where they serve in English, where priests shave, where there is an American flag near the altar, and this is completely natural. Потому что ты остаешься вполне американцем и можешь быть вполне православным. Because you remain quite American and can be quite Orthodox. Тут не нужно выбирать. There's no need to choose. Так что в Америке очень быстро мы все становились американцами, не теряя русскость. So in America very quickly we all became Americans without losing our Russianness.

А в Европе, в Париже то, что я здесь нахожу, это то, что эмиграция оставалась почти отдельной нацией. And in Europe, in Paris, what I find here is that the emigration remained almost a separate nation. Мой отец писал одну лекцию, которую я переписал и напечатал в «Новом Мире», где он говорит, что когда ему было 16-17 лет, они себя считали эмигрантами, а однажды он понял, что он никогда не эмигрировал из России, как же он может быть русским эмигрантом, что это значит? My father wrote one lecture, which I rewrote and published in Novy Mir, where he says that when he was 16-17 years old, they considered themselves emigrants, and once he realized that he had never emigrated from Russia, how could he may be a Russian emigrant, what does that mean? И он начал спрашивать, что это значит. And he started asking what that meant. Потому что, в общем, создалась, особенно во Франции, отельная нация. Because, in general, a hotel nation has been created, especially in France. Это люди, которые себя считали, уже в третьем поколении, русскими эмигрантами. These are people who considered themselves, already in the third generation, Russian emigrants. И в какой-то степени они продолжают существовать, здесь много русских моего поколения, мне уже шестьдесят с чем-то, которые, если спросишь, кто они, они скажут, что они русские эмигранты. And to some extent they continue to exist, there are many Russians of my generation, I am already sixty-something, who, if you ask who they are, they will say that they are Russian emigrants. Это то, чем они себя считают. This is what they think they are.

И вот мой дядюшка, близнец моего отца, Андрей Шмеман никогда не брал французского подданства, у него никогда не было никакого паспорта. And now my uncle, my father's twin, Andrei Schmemann, never took French citizenship, he never had any passport. И когда я его спрашивал, почему, он говорил: «Я же не француз». And when I asked him why, he said: "I'm not French." Для него было абсолютно естественно, что он не француз, поэтому зачем носить французский паспорт. It was absolutely natural for him that he was not French, so why carry a French passport.

В Америке, кроме того, что я себя теперь считаю американцем, такой вопрос не возник бы. In America, besides the fact that I now consider myself an American, such a question would not have arisen. Я могу себя считать абсолютно русским, но американский паспорт мне казался бы естественным. I can consider myself absolutely Russian, but an American passport would seem natural to me. Потому что в Америке ты не выбираешь твою национальность, а во Франции, в общем, до сих пор даже те, которые выходят замуж или женятся на французах, они или переходят и становятся французами или перетягивают француза в русскую эмиграцию. Because in America you do not choose your nationality, but in France, in general, even those who marry or marry French people are still either moving over and becoming French or pulling a French into Russian emigration. И таких много, которые начинают есть блины и праздновать Масленицу. And there are many of them who start to eat pancakes and celebrate Shrovetide. Я, конечно, немножко преувеличиваю, это не так сильно, и теперь это немножко ослабело, но люди, которые здесь выросли, себя именно считали носителями какой-то русской культуры, русской духовности, они что-то держали и верили, что это потом передадут обратно в Россию, когда смогут. I, of course, exaggerate a little, this is not so much, and now it is a little weakened, but the people who grew up here considered themselves to be carriers of some kind of Russian culture, Russian spirituality, they held something and believed that they would pass it on later. back to Russia when they can. И вот мой дядюшка, Андрей Дмитриевич, для меня это абсолютный пример этого. And here is my uncle, Andrei Dmitrievich, for me this is an absolute example of this. У него маленький музей, у него вся память, и все, что он держал, это было для России. He has a small museum, he has all the memory, and everything he kept was for Russia. А теперь он считает своим долгом все это передать обратно в Россию, и сам считает, что тем, что принял паспорт, который ему вручил сам Владимир Путин, что это естественно, что он вернулся туда, где он должен быть. And now he considers it his duty to transfer all this back to Russia, and he himself believes that by accepting the passport that Vladimir Putin himself gave him, that it is natural that he returned to where he should be. Из-за того, что теперь он старый, он не может вернуться физически в Россию, но он считает, что он вернулся, и ей передает все, что он для нее держал. Due to the fact that he is now old, he cannot physically return to Russia, but he believes that he has returned, and gives her everything that he held for her. Но это гораздо больше ощущается во Франции. But this is much more felt in France. В Америке вы этого уже не найдете. You won't find that in America anymore. Хотя многие там тоже поддерживают традиции, и многие церкви еще служат по-славянски, но такого понятия, что живут как русские для России, и ждут какого-то духовного возращения, там нет. Although many there also support traditions, and many churches still serve in Slavonic, there is no such concept that they live like Russians for Russia and are waiting for some kind of spiritual return.

Иван Толстой: Что передает в Россию ваш дядюшка очень понятно. Ivan Tolstoy: What your uncle is sending to Russia is very clear. А что вы передаете своим детям, есть ли какая-то русская линия, которая, вы хотел бы, чтобы в них продолжилась? And what do you pass on to your children, is there any Russian line that you would like to see continued in them?

Сергей Шмеман: Мои дети жили в России, каком-то смысле. Sergei Shmeman: My children lived in Russia, in a sense. Хотя в советские времена корреспонденты жили в такой позолоченной клетке. Although in Soviet times, correspondents lived in such a gilded cage. Но и они там играли на улице, так что они уже сами в чем-то почувствовали свою русскость. But they also played there on the street, so that they themselves felt something of their Russianness. Потом у нас в Канаде есть дача, где мы собираемся, где некоторые традиции, в церковь они ходят, может быть, редко, но ходят. Then we have a dacha in Canada, where we gather, where there are some traditions, they go to church, maybe rarely, but they do. Так что это все держится. So it all holds. Я никогда не старался особенно им передать какую-то идеологию, что они в чем-то отделялись от других русских, но я думаю, что они это сами воспринимают. I have never tried especially to convey to them some kind of ideology, that they were somehow separated from other Russians, but I think that they themselves perceive it. У них все дедушки и бабушки русские, они слышат, что дома говорят по-русски, они выросли во всех этих традициях. All of their grandparents are Russian, they hear that they speak Russian at home, they grew up in all these traditions. То, что было очень сильно через моего отца, и в Канаде это продолжается на даче, эта церковь. What was very strong through my father, and in Canada it continues in the country, this church. Эта церковь - это уже американская церковь или универсальная церковь. This church is already an American church or a universal church. Они уже не видят православие как признак русской национальности. They no longer see Orthodoxy as a sign of Russian nationality. Для них уже это, надеюсь, существует повсюду. For them, this already, I hope, exists everywhere. Но, все-таки, они выросли, как я, на тех же сказках, на тех же традициях и, я надеюсь, что что-то осталось от всего этого. But, nevertheless, they grew up, like me, on the same fairy tales, on the same traditions, and, I hope, that something is left of all this. Они до сих пор иногда ездят в Россию, и я вижу, что они тоже ощущают, что это не какая-то экзотическая страна, они туда приезжают абсолютно естественно, они не чувствуют себя там чужими. They still sometimes go to Russia, and I see that they also feel that this is not some exotic country, they come there absolutely naturally, they do not feel like strangers there.

Иван Толстой: Когда вы впервые поехали в Советский Союз, в 80-м году, ваш отец был еще жив. Ivan Tolstoy: When you first went to the Soviet Union, in 1980, your father was still alive. Вы, наверное, приехали на какие-то каникулы, в отпуск назад, в Америку. You probably came on some kind of vacation, on vacation back to America. О чем, самом главном, спросил вас отец? What, most importantly, did your father ask you?

Сергей Шмеман: Столько мы говорили… У него, конечно, были свои контакты, и он любил расспрашивать, кого я встретил, какие были отклики на его передачи. Sergei Schmeman: We talked so much ... He, of course, had his own contacts, and he liked to ask who I met, what were the responses to his programs. Многие, с которыми я встречался, его слушали. Many I met listened to him. Но мне всегда кажется, что больше всего он интересовался, когда я просто описывал свои прогулки. But it always seems to me that he was most interested when I was just describing my walks. Я, когда сначала приехали, каждый день часами ходил по Москве. When I first arrived, I walked around Moscow for hours every day. Мне казалось удивительным, что я здесь, в России, что я могу ходить, и было такое чувство, что я всюду что-то узнавал, что я здесь был в какой-то жизни, что это немножко свое. It seemed to me amazing that I was here in Russia, that I could walk, and it felt like I was learning something everywhere, that I was here in some life, that it was a little bit of my own. Все-таки, часть семьи из Москвы. Still, part of the family from Moscow. Я ему просто описывал Армянский переулок, какую-то уличку, какой-то домик. I was just describing to him the Armenian lane, some street, some house. И мне всегда казалось, что вот такие мои личные авантюры его больше всего интересовали, чем какие-то более идеологические или интеллектуальные выводы. And it always seemed to me that such personal adventures of mine interested him most of all than any more ideological or intellectual conclusions. Просто я ему описывал какую-то церквушку, которую я нашел, какой-то переулочек. I just described to him some church that I found, some side street. Он это очень любил. He loved it very much.

Но иногда его реакции меня удивляли. But sometimes his reactions surprised me. Я ему когда-то описал, что я был в Суздале, и что там тридцать три церкви стоят. I once described to him that I was in Suzdal, and that there are thirty-three churches there. Он даже возмутился: «Что это была за религия, что нужно было столько церквей!?». He was even indignant: "What kind of religion was it that so many churches were needed !?" Он немножко удивился даже. He was even a little surprised. Из этого делал свои выводы. I drew my own conclusions from that.

Конечно, в те годы многие уже выезжали, была еврейская эмиграция, многие из них были крещеные, приходили, у нас проводили время. Of course, in those years, many had already left, there was a Jewish emigration, many of them were baptized, came and spent time with us. Так что у него был контакт, он немножко больше сам знал и знал, кто его слушает и как слушает. So he had contact, he knew a little more himself and knew who was listening to him and how he was listening. И мой отец, кроме своего церковного дела, был большой любитель поэзии, его всегда интересовало, кто что пишет, он всегда за это хватался. And my father, besides his church work, was a great lover of poetry, he was always interested in who wrote what, he always grabbed at it. Бродского он читал наизусть, и когда мы с ним встретились, это было большое событие. He read Brodsky by heart, and when we met, it was a great event. Когда Солженицын начал печататься, это тоже было большое событие, но особенно поэзия его всегда очень интересовала. When Solzhenitsyn started to publish, that was also a big deal, but especially poetry has always been very interesting to him.

Я еще застал Надежду Мандельштам, он меня о ней расспрашивал, а она меня, умирая, расспрашивала о нем. I still found Nadezhda Mandelstam, he asked me about her, and she, dying, asked me about him. Я сказал, что Надежда Мандельштам меня спрашивала о нем, говорила, как она его уважает, и для него это был большой контакт, для него это уже был контакт с Серебряным веком. I said that Nadezhda Mandelstam asked me about him, said how she respects him, and for him it was a great contact, for him it was already a contact with the Silver Age.