Шевчук - о батле с Путиным и войне в Чечне / вДудь (2)

О каких-то братстве, равенстве, демократии.

Я понял, что нам до этого так далеко.

Потому что война, понимаешь, — это уже...

Я там понял одно — что это следствие того зла,

которое копится в мирной жизни.

Это очень такие вещи...

И сколько там наблюдал трагедий и так далее...

Я не понимаю связи с демократией. Многие демократические...

Ну, я понял, что эта власть ничем не лучше другой,

что такие же монстры,

такие же люди,

для которых человек ничего не стоит просто.

Потому что война — это острие, где всё это прекрасно понимаешь.

В мирной жизни такого нет.

Когда я вернулся из Чечни, я ахнул.

То есть, понимаешь, у меня ещё чеченская грязь на ботинках,

и я прилетаю в Москву, тоже Чкаловский,

я еду к другу — я обещал пацанам пивка попить

за их здоровье, —

и просто всем пофигу!

— Все ходят, гуляют... — Это «послевоенный синдром» называется, кажется.

Да. Все сидят в барах, гуляют смеются — а там людей убивают!

Тут просто два-три часа лёту —

убивают людей со всех сторон, месиво.

А тут, понимаешь, ничего!

Конечно синдром я получил такой,

Юрий Александрович, что приходил в себя очень долго.

Как вы приходили? Вы бухали тогда?

У меня друг-афганец, Миша Марусанов.

Ну он такой уже — он всё это пережил сто раз.

Он меня взял за шиворот... Я бухал и плакал.

Вот честно говорю.

И мне всё это снилось, я не мог спать.

Бухал и плакал.

Он меня взял за шиворот

— у меня не было дома в деревне, как сейчас есть, —

увёз к себе в деревню под Псков,

оставил мне бутылку водки и мешок консервов, сказал:

«Сиди здесь, пока не выздоровеешь».

Я в лесу в этом сидел и написал...

Ты знаешь, вначале меня конечно сильно

корёжило,

но потом как-то — природа, лес, небо,

весна — как раз март был.

И как-то, знаешь?..

И какая-то вдруг наступила такая жажда любви,

такой серьёзной какой-то.

Ну вот спасение в этом.

И первая песня, которая написалась, — «Любовь».

♪ Любовь, пай-ра-ра-рам ♪

Вот это первая песня после Чечни.

Не про войну, а именно любовь.

И она как-то спасла меня, что ли.

Мы её до сих пор поём.

(звучит песня «ДДТ» — «Любовь») ♪ Любовь! ♪ ♪ Любовь! ♪

Есть совершенно, ну, видео, которое меня просто повергло

в крайне сильные эмоции.

Смотрите, там есть... Вот это видео.

— Волгоград, Юра. — С города Калининграда.

(Шевчук, за камерой) О, Калининград!

— Тула! — Волгоград! — (Шевчук) Очень приятно. Тула.

Из Питера.

— Оренбург! — Урал! — Конго! — Оренбург!

Йошкар-Ола, Марий Эл.

Вы выходите и говорите:

«Так, мужики, давайте на память назовите, кто из какого города».

И там молодые лица говорят:

— «Я из Татарстана. Я из Питера». — Да, да, да.

— «Из Волгограда. Из Тулы». — Да. Я помню.

Я слышал, что потом только один из них вернулся живым.

Да, и мы с Сашей это всё показывали.

И потом нам очень много писем приходило

от матерей, от жён, от родителей,

и мы всем отправляли эту запись,

потому что это единственная память, которая у них осталась.

Все кроме одного погибли?

Да, один-два. Я уже точно не помню.

Погибли, да. Буквально день-два.

Ты не представляешь. Я прилетел в Моздок.

Там вот под этим унылым кавказским дождём и туманом

сидел целый полк ВДВ —

молодые пацаны, необстрелянные.

«Сколько раз вы стреляли?» «Один раз в воздух».

Это мне отвечают пацаны. И они в Чечне.

Ну как это так?

Ну это же уже Ельцин, демократия.

Ну как это так?

(Дудь) А просто других нельзя было набрать?

Я ночь стоял под дождём, им расписывался на военниках.

«Добра, удачи».

«Добра, удачи». «Добра, удачи».

«Будет мир».

«Вернёшься домой», туда-сюда.

Потом когда я был в Грозном, около больнички,

мне показали просто целую кучу этих военников,

пробитых пулями, в крови,

и там мои автографы: «Добра, удачи».

То есть это парни, которые погибли?

Погибли, да. Буквально через три-четыре дня.

(Дудь) Ага...

Есть у вас эмоционально самый тяжёлый момент там?

— Проще говоря, у вас был какой-то... — Самый тяжёлый? Мы жили в палатке МЧС.

Один парень где-то нашёл, знаешь в армии как —

кто-то всегда выпить найдёт,

и он просто,

он зашёл в палатку,

вот такой паренёк,

отдавал мне автомат, патроны,

говорит: «Дядя Юра, заберите. Я не хочу. Я не хочу воевать».

И просто плакал. Мы его успокаивали.

С другой стороны, кошки на душе.

Блин, думаешь, ну стыдно просто!

Ну вот просто перед ним за всё что творится и так далее.

И ещё один случай был.

— Он выжил? — Я не знаю.

— Ага. — Я не знаю. С такими...

Понимаешь, хороший, умный, поживший командир,

он вообще знает, кто погибнет, а кто нет.

Ну, по глазам видно сразу.

— Вот такой опыт. — А ещё случай?

И случай один...

Милиционер — не скажу «мент» — из Иркутска,

следак,

прилетел в Моздок,

ночевал у нас в палатке.

Ну, когда ещё мы были в Моздоке.

Потом он уже рванул в Грозный с конвоем.

Он с фотографией сына бегал:

«Моего сына сюда забрали. Ребята, как его найти?

Вы не видели? Не видели? Он в ВДВ, такой-то полк».

Мы говорим: «Нет, не видели, отец. А что?»

«А меня», — говорит, — «жена послала сюда. Говорит:

“Без него не возвращайся”».

Говорит: «Я хочу... Как вы думаете? Хочу сказать, чтобы я вместо него воевал,

а его домой отправить».

И ну просто, знаешь, невероятные какие-то вещи творились.

И он так... Я тоже не видел и не знаю про него ничего.

«А меня», — говорит, — «жена домой не пустит».

И вот с этой фотографией...

А его всё начальство посылало на три буквы.

А он просто в беспомощности. Здоровый такой мужик.

Душа такая крутая, видно просто.

У вас хоть раз была истерика непосредственно там?

Да, была.

Как она проявлялась?

(громко выдыхает) Пуээ...

Ну, когда я видел одного командира такого циничного,

генерала одного, который там, знаешь, так...

(звонко втягивает воздух сквозь зубы, демонстрируя пренебрежение)

Так вот, плотно поев, там.

— Как в фильме «Война»? — Пощупав официантку, там.

Там, знаешь, люди-то бухали.

Многие в Моздок приезжали, получали награды, боевые и уезжали в Москву.

— До Грозного... — Тем, кто не понимает: Моздок это не Чечня.

— Это соседняя республика. — Да, да, да.

И как бы, и вот такая харя, блин.

«А чё?» — говорит. — «Солдат на то и солдат, чтоб погибать».

Ну я ему и вмазал.

— Вмазали? — Ну да. Потом чуть до дуэли дело не дошло.

Ну, мне там...

Это уже, по-моему, после Грозного было. Да, я возвращался.

Мне подарили ТТ.

Ну чтобы застрелиться, если в окружение попадёшь.

У меня был ТТ и граната.

Или взорваться.

Ну потому что в плен лучше не...

Когда такие войны, гражданские, в плен лучше не попадать.

— Почему? Потому что будут..? — Потому что уши отрежут.

Нос, член. Будут мучать.

Ну это... Лучше подорваться, да.

Потом я это всё выбросил.

Но дело не в этом. Вот такой был у меня момент.

Да, я его хотел убить просто.

Единственный, кого я хотел убить

и один раз стрельнуть, — это в этого козла.

Я правильно понимаю, что вы должны были выступать уже в нулевые,

когда войны вроде закончились, на стадионе «Динамо» в Грозном.

— Да, я там ходил-бродил... — Чуть ли не на том же мероприятии, где убили Кадырова-старшего.

Да. Да, мы говорили... Ну, я же много раз ездил.

И не только...

Но я хочу сказать, что да, я по этой трибуне прогуливался.

Там, где как раз Ахмата Кадырова подорвали.

И мы хотели там сделать большой концерт мира..

Но не в этот же день?

— Ну, это было в мае, да. Не в этот же день. — Позже?

Но мы хотели в эти дни сделать концерт.

Там чечены были, наши были —

ну, все, как бы, уже.

Всё дело шло к миру.

И мы хотели сделать этот концерт, большой, очередной, мира.

Ну как-то вот чтобы

пригасить немножко эту взаимную ненависть, боль потерь, страх,

потому что очень много же мирного населения погибло.

Я же там даже с МЧС санитаром немного работал —

возили раненых чеченских бабушек

в Моздок тоже на вертушках.

Во Владикавказ возили.

Там очень интересно, да.

Ну, и грустно очень. Представляешь, лежит бабушка чеченская.

У неё авоська, а там крышка от чайника, блин, —

всё, что у неё осталось, блин.

За всю жизнь её работы. Просто вообще всё.

Ну, тоже не для слабонервных зрелище такое, да.

Но в итоге фестиваль этот отменили, потому что взорвали стадион?

Да, и... Ну...

Да.

Наверно, да.

Смотрите. Помимо Чечни у вас ещё есть Сербия во время Косовского конфликта...

Сербия, да.

— ...и Таджикистан. — Да.

Блин, а туда-то зачем?

По Чечне нет вопросов. Это родина.

Я ездил к служивым,

Юрий Александрович, потому что тогда армия была

в полнейшей кромешной жопе.

Не было там... Ну просто...

Ну а что, если в Чечне бойцов одевали в телогрейки 42-го года?

За рукав рванул — и он оторвался просто.

Я видел там тушёнку чёрт знает какого года, вздутую какую-то квашеную капусту.

Там жрали чёрт знает что.

Помогала благотворительность и так далее.

Вообще ничего не было.

И там и сям я ездил к служивым,

потому что армия тогда была в самом тяжелейшем положении в стране.

А в Югославию вы ездили к нашим войскам?

— Которыми то ли Евкуров, то ли кто другой командовал. — Мы туда ездили, прежде всего, рубиться за мир.

Мы там играли в Белграде.

Концерт был прерван налётом авиации натовской.

Помню, там все разбегались.

Но интересно было.

— И вот этот налёт. Тоже, знаешь, красивейший город... — Что вы играли тогда?

Ну, «Не стреляй» играли, «Пластун» играли.

Ну, какие-то песни мира.

И вот это, стоишь там просто, в гостиницу мы залетели,

и смотришь: весна, город прекрасный,

и вдруг — дуф! дуф!

И какое-то здание просто при тебе падает, рушится.

Какой-то невероятный Армагеддон такой, блин.

И весна такая прекрасная, красивая.

Думаешь: «Боже мой! Как же это всё так вот происходит в жизни?»

Да.

Войны отличаются чем-то друг от друга?

Да, безусловно.

Чем? Чем Таджикистан, Югославия, Афган и Чечня?

Нет, это всё гражданские войны.

Ну, есть война, когда уже на нас точно напали,

когда ты спасаешь отечество и так далее.

Ну ты знаешь, вот... Хочу тебе сказать, что...

Вот, опять же, цитирую своего любимого Николая Бердяева.

Он хорошо сказал, что

«в глазах российских солдат я не вижу глаза убийц».

Это тонкие вещи!

Вот в миру ты идёшь по улице — ты видишь больше глаз убийц,

чем в глазах воина.

Когда он действительно ещё дрался за отечество, за правду.

Это такие тонкие вещи.

У тех ребят, с которыми я дружу и знаю,

у них нет глаз убийц.

Это прекрасные парни.

Но они воины, да. Это другая жизнь.

Но зло — в мирной жизни. Война — это следствие.

Следствие. И война, с другой стороны...

Как бы там сейчас меня ни ругали,

ну, я, в принципе, пацифист,

но с другой стороны, война проявляет человека как ничто другое.

Я видел там такие торжества- высо́ты духа, понимаешь?

Такую храбрость, смелость. Такие личные качества.

Вот смотришь на человека — он здесь, в быту, никто.

Одет немодно. Какой-то Петрович, знаешь? Работяга.

А вдруг он там раскрывается, за други своя, и ведёт себя благороднейшим образом.

И храбр, просто как дьявол.

В лучшем смысле этого слова, прости господи.

Ну как-то вот, понимаешь, она раскрывает.

Если вы за служивых,

почему вы не ездили ни на Донбасс, ни в Сирию?

Нет, нет, нет. Сейчас нет. Сейчас нет. Всё.

Ну, с меня хватило, Юрий.

Во-вторых, я... Нет, нет.

Ну сколько можно? Ну что же..?

Я уже побывал Хэмингуэем.

Но с другой стороны, да, получил

по башке и по душе достаточно.

(тяжело выдыхает) Да.

То есть речь о возрасте, а не характере этих войн?

Не о возрасте, а просто я знаю, что уже там ничего

такого нового...

Не то что... Я не за новым же езжу. Просто...

Ну...

Не знаю, Юрий Александрович.

Как-то у меня уже туда ноги в ту сторону не идут, да.

Картина!

— (Шевчук) Картина — это... — Это «Кресты». — Да.

Я, как человек, выросший на сериале «Бандитский Петербург»...

— Догадался. Ну, одно время я вообще много выступал.

Мы с «ДДТ» занимались благотворительностью, ездили по лагерям, по тюрьмам.

— От тюрьмы и сумы не зарекайся. — Да.

Это, в общем-то, не так давно.

— (Дудь) Тем более в России. — Был случай, да, играли в «Крестах».

Большой концерт.

Все заключённые... Часть их сидела в уголке в этом.

Как они называются, уголки эти культуры?

— Типа, актовый зал? — Да, да, да.

А остальные слушали по радиоточкам.

Когда я выходил уже из тюрьмы,

все заключённые

мне что-то кричали, аплодировали.

Я вышел вот прямо перед ними поклонился.

А они из-за решётки вам кричали?