Познер - о цензуре, страхе и Путине / вДудь (3)

я встретился с Эрнстом и сказал: «Вы знаете, что?

Давайте договоримся так: вот это произойдет еще раз…

Я не любитель ультиматумов,

но просто я не могу позволить, чтоб так было.

Значит, еще раз будет так — давайте закроем программу, и на этом завершим все».

С тех пор ничего не было.

— Назовите героев. С кем были программы?

— Вот когда это произошло? — Когда подрезали.

— Да я вам клянусь, не помню!

Честное слово, вот тут бы я вам сказал.

Я просто помню, что это было.

— Вы помните свои чувства?.. — Может быть, даже из моей прощалки.

— Вы помните… Как у вас проходят вечера,

когда вы узнаете… к вам такие новости приходят?

— Какие? — О том, что у вас вырезали… Ну это три раза было.

— Ну этого так давно не было, что… — Хорошо, когда было тогда — как вы засыпали?

— Вам было мерзко?

— Отвратительно.

Отвратительно, и часто

и не засыпаю, хотя вообще сплю замечательно.

Но вот действительно на душе просто…

Ну, погано.

— С какой мыслью вы просыпаетесь?

Что заставляет вас снова делать свою работу?

Заставляло.

— Ну я обожаю свою работу вообще.

Я просто вот… Я…

…с огромным удовольствием ее делаю.

Вот в таких случаях, конечно,

бывали разные мысли, что

хлопнуть дверью,

вообще уехать к чертовой матери.

— Угу. — «Зачем это все?»

— Но это такие, знаете,

временные эмоциональные вспышки.

Но все-таки удалось отбиться.

— Угу.

— Тысячу раз с вами говорили про тот самый черный список,

— …который нельзя приглашать. — Да.

— В одном из интервью, кажется, с коллегой Губиным вы даже цифру обронили.

— Семь, восемь? — Семь, вы сказали.

— Но это было, правда, в 2013 году. — Да.

— Какая цифра сейчас? — Я не знаю.

— Я знаю, я могу назвать, понятно что, людей,

которых я не могу позвать, хотя и хотел бы.

— Например? — Тот же Навальный.

— Так. — Да.

— Почему я хотел?

Не потому, что я сторонник Навального,

а потому что я считаю, что публика имеет право знать,

что этот человек говорит — он ньюсмейкер.

— С ним спорить интересно. — Он должен иметь этот доступ, да.

— Ну с ним спорить неинтересно на самом деле, на мой взгляд.

Но, тем не менее.

Вот, это раз.

Ну кто еще-то, господи.

— Ксения Собчак.

— Наверное да, Ксения Собчак. Я б с удовольствием ее позвал.

— Михаил Борисович Ходорковский.

— Ну его нет.

Ну я не поеду к нему в Швейцарию.

— В Англию. — Кстати… А, он в Англии сейчас, да?

Ну он передвигается много.

Вы знаете, с ним произошла такая, интересная вещь.

Когда он вышел из тюрьмы,

вы помните, он сделал заявление, что больше политикой он не занимается.

— Да.

— И через некоторое время я позвонил…

Пескову.

И спросил: «Как вообще?

Я бы хотел пригласить Ходорковского.

Но я понимаю, что вопрос, так сказать, все равно будет обсуждаться на самом верху.

Что вы думаете по этому поводу?»

И было сказано: «Почему бы нет?», собственно.

Вскоре после этого

Ходорковский

уже сделал политические заявления, ну,

как бы изменил

свою точку зрения.

И когда я перезвонил, мне сказали: «Ну, Владимир Владимирович.

Человек сказал одно, потом сделал другое».

Ну я сразу понял, что нет.

— А вы звонили напрямую Пескову?

— Ну у меня с Песковым отношения такие, как вам сказать,

…неофициальные.

— Ну кто он такой вам? Он не ваш начальник.

— Он мне не начальник, но…

…он прекрасно понимает… Нет, он не может мне разрешить или не разрешить.

Он может дать совет.

— Экспертизу. — Совет, основанный на том, что он знает какие-то вещи, несомненно.

Так что я как раз пользуюсь этим.

К сожалению, да, к сожалению, это так. Видите ли,

до тех пор, пока телевидение

будет

либо напрямую, либо опосредованно

контролироваться государством,

будет такая ситуация, когда

государство будет решать, кто может, а кто не может —

государство в лице, естественно, власти —

кто может, а кто не может появиться на этом экране.

— Еще пару фамилий.

Шендерович.

— Ну, я не знаю.

Честно говоря,

зря вы назвали эту фамилию, но уж коль скоро назвали,

мне бы и неинтересно.

— Почему вам интересен Сергей Доренко и неинтересен Шендерович?

— Сергей Доренко работает, он выходит в эфире,

он знаковая фигура.

— Это аргумент.

Александр Невзоров.

— Никто мне не запретит, я думаю.

Ну, понимаете, есть люди,

для меня ну абсолютно понятно, что они будут говорить.

Абсолютно.

— Угу. — Как-то не очень.

Но я могу позвать его, могу.

Это будет больше для, знаете, такой,

как бы это сказать…

Э-э-э…

Такой фокус — вот кто!

Ну и что?

Понимаете, я все-таки хотел бы звать людей, которые либо

влияют на то, как мы живем,

то есть политики и члены Государственной Думы, и так далее — которые

влияют непосредственно на нашу жизнь,

либо каких-то очень интересных людей.

— Угу.

— Вы слишком часто говорите «угу».

— Угу.

— Ага.

— Угу.

— Я буду… Это действительно минус.

— Спасибо большое за этот аргумент. (Познер смеется)

И очень здорово, что это останется в программе!

Вы согласны с тем, что интервью с Дмитрием Медведевым в 2012 году — неудачное?

— Согласен. — Почему?

(Познер тяжело вздыхает)

— Он поначалу меня поразил

тем, что…

он пришел,

— …не попросив никаких вопросов заранее. — Угу.

— В прямом эфире.

То есть, я думал, что наверняка сейчас начнется:

«Давайте вопросы», да «давайте запишем»,

да «вы приходите ко мне, а не я к вам».

— Угу.

— То есть у меня сразу возникло некое чувство благодарности, должен сказать.

Что он так вот поступил.

Для нас это нехарактерно.

Для нашей страны.

И я из-за этого

просто не стал задавать

вопросы, которые я должен был, обязан был задать.

Это просто я…

— Что это? Стокгольмский синдром?

Ну, похоже на него.

— Ну если угодно. Это просто…

Вот мне неловко было ему было задавать эти вопросы, учитывая, с каким…

…с какой легкостью он ко мне пришел — я себя не оправдываю.

Я говорю, что это было с моей стороны провальное интервью.

— Угу. — Да.

— Э-э-э…

— То есть, все эти вопросы про Грузию, про «почему передумал», и все остальное —

это было в списке, но вы решили не задавать.

— Не в списке, это было вот здесь. — Угу.

— Окей.

— Э-э-э…

— Еще у меня было ощущение, м-м…

Я снова экнул, да?

— Э-э-э…

— Буду думать теперь об этом так же, как о ровной спине.

У меня просто было ощущение, ну, что это стратегическое интервью еще и в том смысле —

вы в прощалке впервые, кажется, говорили о госте,

— …вы так не делаете как правило, вы о чем-то отвлеченном говорите. — Редко, редко.

— И вы тогда сказали:

— «Надеюсь, теперь высокопоставленные люди будут приходить». — Да, да.

— Мое было полное ощущение, что это

такая стратегическая инвестиция Познера

в то, что босс —

один из боссов, начальников — пришел,

— …не бойтесь и вы. — Да.

— Отчасти и так. Не то что «не бойтесь»,

но «раз он пришел,

то как же вы мне отказываете?»

Но это так не получилось.

— Земфира, после того как приходила к вам,

назвала поход к Познеру «эпик фейлом».

Как вы думаете, почему?

— Не знаю, ее надо спрашивать.

— Как у вас?.. — Я ее не спросил.

— Как у вас впечатление осталось? — У меня впечатление неплохое осталось.

Она, конечно, зажата была поначалу…

Ну, спрашивается, а для чего она приходила?

Я ее пригласил, мне было интересно.

Я вообще считаю, что она очень яркий человек.

И очень значимый человек.

Вот, и мне было важно, чтобы она пришла.

Она могла бы мне сказать: «Владимир Владимирович, спасибо большое, но я не приду».

Ну и ладно.

Но она все-таки пришла.

Была страшно зажата

поначалу, только где-то во второй половине немножко стала…

нормально… ну, оттаяла, что ли.

Я считаю, что все равно получилось интересно — могло быть интереснее.

Ну, знаете…

Не все интервью удаются.

— Это чистая правда.

(музыкальная заставка)

— Владимир Владимирович, вы сами одеваетесь? — Да.

— Откуда это? — В смысле?

— Ну стиль, умение подобрать… — Мама.

— Мама, да? — Мама, да.

— Главный вопрос, который меня всегда терзает, когда я вижу вас на публичных мероприятиях:

где вы берете эти яркие, ядовито-яркие носки?

Салатовые, розовые, желтые —

все… вот как сейчас, да.

Вы закупаетесь в конкретном магазе или?..

— Вы знаете…

С носками чаще всего в одном, да.

Называется он John Lobb.

— Это Нью-Йорк?

— Нет, это Лондон. — Лондон!

— Лондон, это Париж… У нас тоже есть John Lobb!

Э-э-э… Отделение.

— А сколько у вас пар? Сто?

— Нет.

— Я думаю… двадцать.

— А-а… Этого вполне хватает?

— Да.

— Оцените мой лук.

— Как старый денди. — Не, ну вы же…

Вы же специально так одеваетесь для ваших зрителей, я же это понимаю прекрасно.

— А как? Как бы вы это описали? — Ну-у…

— Молодежная такая, фрондерская такая несколько… — Подростковая, старшие классы?

— Такая вот…

Посмотрите, какой я cool.

— Cool? — Cool.

— Cool, да-да.

Вот, я думал…

Я тоже думал: «Может мне одеться так?» Думаю, нет.

Какой есть, такой есть.

— Да, лучший выбор, конечно. — Да.

(музыкальная заставка)

— 2013 год.

— Вы сняли фильм про Германию вместе с Иваном Ургантом. — Да, да, да.

— Согласны ли вы с тем, что

ваша работа там как ведущего —

это провал?

— Нет.

Не согласен.

— А почему? — Тогда давайте я объясню.

— Почему это провал? — Смотрите.

Я привык к Познеру как…

— Понятно, что не бывает полностью объективных людей. — Понимаю.

— И вообще, объективность это скучно во многих вещах.

Ну, надо быть объективным, но тем не менее…

Всегда есть риск, что это в сухость перейдет, в сухость, которая

погубит, особенно такой инфотейнментовый формат, который вы с Ваней выбрали для этих road movies.

Но…

Тут я увидел человека — вместо объективного,

извините за патетику, мудрого…

— …человека… — Да.

— Я увидел человека, который на протяжении двух серий

— …затыкает себе просто… — Почему двух?

Там же было не две серии, там было восемь серий.

— А, окей, я просто смотрел шматами большими, по несколько часов, вот. (Познер смеется)

— Извините, это «пираткой» скачено было, поэтому многочасовые. — Ну да, да.

— Вот, тем не менее, я увидел человека,

который ну просто делает все,

чтобы яд и обида, которые есть у него по отношению к стране,

они на зрителей, в общем, в любом случае выливались,

но не так сильно, как он хотел.

Зачем вообще было ехать?

Вы не любите эту страну,

вы не любите эту нацию.

Я отчасти понимаю,

но зачем было браться?

— Вы знаете,

я хотел это сделать,

мне было интересно понять, насколько я смогу это сделать.

Потому что мое отношение к Германии и к немцам —

это моя проблема, а не их проблема.

Тем более, что там живет

важная часть моей семьи, и давно живет, и будет там жить.

И мне было… интересно, насколько я смогу справиться с собой.

Я получил самые разные отклики

по поводу этой программы: от благодарных

до таких, как говорите вы, что «как же вы так» и так далее.

Эм-м-м…

Мне не стыдно за эту программу, я вам искренне говорю.

То что мое отношение так или иначе

можно было почувствовать — ну послушайте, когда я сделал фильм о Франции,

многие говорили, что чувствуется моя любовь к этой стране.

И ничего.

Это ничего.

А вот если чувствуется нелюбовь, то это «чего».

— Я с этим не согласен. — Любовь помогает расцветать, в том числе картинке,

если это не любовь к Дмитрию Медведеву или там Владимиру Путину, как у некоторых ваших коллег,

— …когда они приходят к нему на интервью. — Они и ваши коллеги тоже.

— Да. — Вы можете сколько угодно делать вид, но тем не менее…

Так, значит вы это расцениваете как провал, и это ваше право.

Вот что важно.

— Тогда пару уточнений, если позволите. Цитата:

«Я не хотел…» Это прямо из вашего, пока вы едете за рулем машины.

— «Я не хотел ехать по Германии». — Да.

— «Настолько во мне сидит память и обида за войну, за все эти концлагеря». — Да.

— Да, это правда. — Я все понимаю.

— Владимир Владимирович, но…

Вы живете большую часть жизни в стране,

где в общем-то были свои концлагеря.

— Где был ГУЛАГ. — Да.

— Где миллионы наших с вами сограждан

таким же образом были погублены, как и…

Ну, не таким же образом, но были погублены.

А в чем разница тогда?

Почему вы не чувствуете этого неприятия и обиды, находясь здесь, находясь у нас?

Ведь, по сути почва та же, только чуть-чуть по-другому.

— Это и так, и не так. Значит…

Германия, во-первых, меня коснулась непосредственно.

Расстреляли моего деда немцы за то, что фамилия его Познер.

Ближайший друг моего отца кончил в газовой камере.

И там это была преднамеренная…

Это было преднамеренное желание уничтожить.

Это была задача.

Уничтожить всех евреев.

Это было прямо так поставлено: «окончательное решение еврейского вопроса».

Ну а заодно и более

второстепенные нации, как-то славяне,

которых надо использовать как рабочую силу,

пока они не сдохли от голода, и тогда можно других.

Тот ужас, который творился в Советском Союзе…

Ужас!

Имел другое направление.