Замятин - Мы - Запись 9-я Zamyatin - Us - Entry 9 Zamyatin - Nous - Entrée 9 Zamiatinas - Mes - Įrašas 9 Zamyatin - Nós - Entrada 9

Запись 9-я. Конспект: Литургия. Ямбы и хорей. Чугунная рука Entry 9. Summary: Liturgy. Iambs and Chorales. Cast Iron Hand.

Торжественный, светлый день. A solemn, bright day. В такой день забываешь о своих слабостях, неточностях, болезнях – и все хрустально-неколебимое, вечное – как наше, новое стекло… On a day like this, you forget your weaknesses, inaccuracies, illnesses - and everything is crystal unshakable, eternal - like ours, new glass...

Площадь Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических кругов: трибуны. Sixty-six powerful concentric circles: the stands. И шестьдесят шесть рядов: тихие светильники лиц, глаза, отражающие сияние небес – или, может быть, сияние Единого Государства. And sixty-six rows: silent lights of faces, eyes reflecting the glow of heaven-or perhaps the glow of the One State. Алые, как кровь, цветы – губы женщин. Scarlet, like blood, are the lips of women. Нежные гирлянды детских лиц – в первых рядах, близко к месту действия. Tender garlands of children's faces are in the front rows, close to the action. Углубленная, строгая, готическая тишина. A deepened, austere, gothic silence.

Судя по дошедшим до нас описаниям, нечто подобное испытывали древние во время своих «богослужений». Judging by the descriptions that have survived, something similar was experienced by the ancients during their "worship services. Но они служили своему нелепому, неведомому Богу – мы служим лепому и точнейшим образом ведомому; их Бог не выдумал ничего умнее, как неизвестно почему принести себя в жертву – мы же приносим жертву нашему Богу, Единому Государству, – спокойную, обдуманную, разумную жертву. But they served their absurd, unknown God - we serve an absurd and accurately known God; their God invented nothing cleverer than to sacrifice himself for an unknown reason - we sacrifice to our God, the One State - a calm, considered, reasonable sacrifice. Да, это была торжественная литургия Единому Государству, воспоминание о крестных днях-годах Двухсотлетней Войны, величественный праздник победы всех над одним, суммы над единицей… Yes, it was a solemn liturgy to the One State, a remembrance of the Bicentennial War days of the Cross, a majestic celebration of the victory of all over one, sum over one...

Вот один – стоял на ступенях налитого солнцем Куба. Here was one - standing on the steps of a sun-drenched Cube. Белое… и даже нет – не белое, а уж без цвета – стеклянное лицо, стеклянные губы. White... and no - not even white, but without color - a glass face, glass lips. И только одни глаза, черные, всасывающие, глотающие дыры и тот жуткий мир, от которого он был всего в нескольких минутах. And just the eyes alone, black, sucking, gulping holes and that creepy world he was only minutes away from. Золотая бляха с нумером – уже снята. The gold plaque with the number on it has already been removed. Руки перевязаны пурпурной лентой (старинный обычай: объяснение, по-видимому, в том, что в древности, когда все это совершалось не во имя Единого Государства, осужденные, понятно, чувствовали себя вправе сопротивляться, и руки у них обычно сковывались цепями). The hands are tied with a purple ribbon (an ancient custom: the explanation seems to be that in ancient times, when all this was not done in the name of the One State, the condemned, understandably, felt entitled to resist, and their hands were usually chained).

А наверху, на Кубе, возле Машины – неподвижная, как из металла, фигура того, кого мы именуем Благодетелем. And above, in Cuba, near the Machine, is the motionless, metallic figure of what we call the Benefactor. Лица отсюда, снизу, не разобрать: видно только, что оно ограничено строгими, величественными квадратными очертаниями. You can't make out the face from below, only that it is bounded by strict, majestic square outlines. Но зато руки… Так иногда бывает на фотографических снимках: слишком близко, на первом плане поставленные руки – выходят огромными, приковывают взор – заслоняют собою все. But the hands... That's what sometimes happens in photographs: when the hands are too close and in the foreground, they become huge, they catch the eye, they obscure everything. Эти тяжкие, пока еще спокойно лежащие на коленях руки – ясно: они – каменные, и колени – еле выдерживают их вес… Those heavy, still calm hands resting on my knees - clearly: they are stone, and my knees can barely support their weight...

И вдруг одна из этих громадных рук медленно поднялась – медленный, чугунный жест – и с трибун, повинуясь поднятой руке, подошел к Кубу нумер. And suddenly one of those enormous hands rose slowly - a slow, cast-iron gesture - and from the stands, obeying the raised hand, a numero uno approached Cuba. Это был один из Государственных Поэтов, на долю которого выпал счастливый жребий – увенчать праздник своими стихами. It was one of the State Poets who had the happy lot to crown the feast with his poems. И загремели над трибунами божественные медные ямбы – о том, безумном, со стеклянными глазами, что стоял там, на ступенях, и ждал логического следствия своих безумств. And the divine brass iambs rang out over the stands, about the madman with the glassy eyes who stood there on the steps, waiting for the logical consequence of his madness.

…Пожар. ...Fire. В ямбах качаются дома, взбрызгивают вверх жидким золотом, рухнули. Houses sway in iambics, splashing upwards in liquid gold, collapsed. Корчатся зеленые деревья, каплет сок – уж одни черные кресты склепов. The green trees are writhing and the sap is dripping, the black crosses of the crypts alone. Но явился Прометей (это, конечно, мы) — But Prometheus appeared (that's us, of course) -

«И впряг огонь в машину, сталь, "And harnessed fire to the machine, steel,

И хаос заковал законом». And chaos has enshrined the law."

Все новое, стальное: стальное солнце, стальные деревья, стальные люди. Everything is new, steel: steel sun, steel trees, steel people. Вдруг какой-то безумец – «огонь с цепи спустил на волю» – и опять все гибнет… Suddenly, some madman - "let the fire out of the chain" - and again everything perishes...

У меня, к сожалению, плохая память на стихи, но одно я помню: нельзя было выбрать более поучительных и прекрасных образов. I, unfortunately, have a poor memory for poetry, but one thing I do remember: you couldn't have chosen more instructive and beautiful images.

Снова медленный, тяжкий жест – и на ступеньках Куба второй поэт. Again a slow, heavy gesture - and on the steps of Cuba the second poet. Я даже привстал: быть не может! I even stood up: no way! Нет, его толстые, негрские губы, это он… Отчего же он не сказал заранее, что ему предстоит высокое… Губы у него трясутся, серые. No, his thick, Negro lips, that's him... Why didn't he say beforehand that he was going to be tall... His lips are shaky, gray. Я понимаю: пред лицом Благодетеля, пред лицом всего сонма Хранителей – но все же: так волноваться… I understand: in the face of the Benefactor, in the face of the whole host of Guardians - but still: to worry so much...

Резкие, быстрые – острым топором – хореи. Sharp, quick - with a sharp axe - choreas. О неслыханном преступлении: о кощунственных стихах, где Благодетель именовался… нет, у меня не поднимается рука повторить. About the unheard of crime: about the blasphemous verses where the Benefactor was called... no, I don't have the hand to repeat it.

R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой застенчивости), – спустился, сел. R-13, pale, not looking at anyone (I did not expect this shyness from him) - came down, sat down. На один мельчайший дифференциал секунды мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо – острый, черный треугольник – и тотчас же стерлось: мои глаза – тысячи глаз – туда, наверх, к Машине. For one tiny differential of a second, someone's face flashed beside him-a sharp, black triangle-and was immediately erased: my eyes-a thousand eyes-over there, up to the Machine. Там – третий чугунный жест нечеловеческой руки. There's the third cast-iron gesture of an inhuman hand. И, колеблемый невидимым ветром, – преступник идет, медленно, ступень – еще – и вот шаг, последний в его жизни – и он лицом к небу, с запрокинутой назад головой – на последнем своем ложе. And, shaken by an invisible wind, the criminal walks, slowly, a step - another - and then a step, the last step of his life - and he faces the sky, with his head thrown back - on his last bed.

Тяжкий, каменный, как судьба, Благодетель обошел Машину кругом, положил на рычаг огромную руку… Ни шороха, ни дыхания: все глаза – на этой руке. Heavy, stone as fate, the Benefactor went around the Machine, put his huge hand on the lever... Not a rustle, not a breath: all eyes are on this hand. Какой это, должно быть, огненный, захватывающий вихрь – быть орудием, быть равнодействующей сотен тысяч вольт. What a fiery, exciting whirlwind it must be to be a tool, to be the equivalent of hundreds of thousands of volts. Какой великий удел!

Неизмеримая секунда. An immeasurable second. Рука, включая ток, опустилась. The hand, turning on the current, went down. Сверкнуло нестерпимо-острое лезвие луча – как дрожь, еле слышный треск в трубках Машины. The unbearably sharp blade of the beam flashed like a shiver, a faintly audible crackling in the tubes of the Machine. Распростертое тело – все в легкой, светящейся дымке – и вот на глазах тает, тает, растворяется с ужасающей быстротой. The prostrate body - all in a light, luminous haze - and there in front of my eyes is melting, melting, dissolving with terrifying rapidity. И – ничего: только лужа химически чистой воды, еще минуту назад буйно и красно бившая в сердце… And - nothing: just a puddle of chemically pure water, which until a minute ago had been pounding violently and red in the heart...

Все это было просто, все это знал каждый из нас: да, диссоциация материи, да, расщепление атомов человеческого тела. It was all simple, it was all known to each of us: yes, the dissociation of matter, yes, the splitting of the atoms of the human body. И тем не менее это всякий раз было – как чудо, это было – как знамение нечеловеческой мощи Благодетеля. And yet, every time it was - like a miracle, it was - like a sign of the Benefactor's inhuman power.

Наверху, перед Ним – разгоревшиеся лица десяти женских нумеров, полуоткрытые от волнения губы, колеблемые ветром цветы.\[Примечание: Конечно, из Ботанического Музея. Upstairs, in front of Him are the flared faces of ten female nummers, lips half-open with excitement, flowers wavering in the wind.\[Note: Of course, from the Botanical Museum. Я лично не вижу в цветах ничего красивого – как и во всем, что принадлежит к дикому миру, давно изгнанному зa Зеленую Стену. I personally don't see anything beautiful in the colors-as I do in anything that belongs to the wild world, long banished beyond the Green Wall. Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч.\] Only sensible and useful things are beautiful: cars, boots, formulas, food, etc.\]

По старому обычаю – десять женщин увенчивали цветами еще не высохшую от брызг юнифу Благодетеля. According to the old custom - ten women were crowned with flowers still dry from the splash of the Benefactor's unifa. Величественным шагом первосвященника Он медленно спускается вниз, медленно проходит между трибун – и вслед Ему поднятые вверх нежные белые ветви женских рук и единомиллионная буря кликов. With the majestic step of a high priest, He slowly descends, slowly passes between the bleachers - and the tender white branches of women's hands and a single-millionth storm of cheers follow Him upward. И затем такие же клики в честь сонма Хранителей, незримо присутствующих где-то здесь же, в наших рядах. And then the same cheers in honor of the host of Guardians who are invisibly present somewhere in our midst. Кто знает: может быть, именно их, Хранителей, провидела фантазия древнего человека, создавая своих нежно-грозных «архангелов», приставленных от рождения к каждому человеку. Who knows: maybe it was them, the Guardians, that the imagination of ancient man envisioned, creating his gentle and fearsome "archangels," attached from birth to each person.

Да, что-то от древних религий, что-то очищающее, как гроза и буря – было во всем торжестве. Yes, there was something of the ancient religions, something purifying, like a thunderstorm and a storm, in all the celebration. Вы, кому придется читать это, – знакомы ли вам такие минуты? You who have to read this - are you familiar with such moments? Мне жаль вас, если вы их не знаете…