Замятин - Мы - Запись 13-я Zamyatin - Us - Entry 13 Zamyatin - Nosotros - Entrada 13 Zamyatin - Nous - Entrée 13 Zamyatin - Nós - Entrada 13

Запись 13-я Конспект: Туман. Ты. Совершенно нелепое происшествие Entry 13th Conspect: The Fog. You. A totally ridiculous accident. Entrada 13 Conspectus: La Niebla. Tú. Un suceso completamente ridículo

На заре проснулся – в глаза мне розовая, крепкая твердь. At dawn I woke up - a pink, hard solid in my eyes. Me desperté al amanecer con un sólido rosado y duro en los ojos. Все хорошо, кругло. Está todo bien, redondo. Вечером придет О. Я – несомненно уже здоров. In the evening, O. I am certainly well now. O vendrá por la tarde. Sin duda ya estoy bien. Улыбнулся, заснул. Smiled, fell asleep. Sonrió, se durmió.

Утренний звонок – встаю – и совсем другое: сквозь стекла потолка, стен, всюду, везде, насквозь – туман. The morning call - I get up - and it's completely different: through the glass ceiling, the walls, everywhere, all over the place - fog. La llamada de la mañana - me levanto - y es totalmente diferente: a través del techo de cristal, las paredes, en todas partes, por todas partes - niebla. Сумасшедшие облака, все тяжелее – и легче, и ближе, и уже нет границ между землею и небом, все летит, тает, падает, не за что ухватиться. Crazy clouds, heavier and lighter and closer, and there are no more boundaries between the earth and the sky, everything is flying, melting, falling, nothing to grab onto. Nubes locas, cada vez más pesadas, cada vez más ligeras, cada vez más cercanas, y ya no hay límite entre la tierra y el cielo, todo vuela, se derrite, cae, nada a lo que agarrarse. Нет больше домов: стеклянные стены распустились в тумане, как кристаллики соли в воде. There are no more houses: glass walls bloomed in the fog like salt crystals in water. Если посмотреть с тротуара – темные фигуры людей в домах – как взвешенные частицы в бредовом, молочном растворе – повисли низко, и выше, и еще выше – в десятом этаже. If you look from the sidewalk-the dark figures of people in the houses-as suspended particles in a delirious, milky solution-hung low, and higher, and still higher-the tenth floor. Si vous regardez depuis le trottoir, les silhouettes sombres des habitants des maisons - comme des particules en suspension dans une solution délirante et laiteuse - pendent bas, puis plus haut, et encore plus haut - au dixième étage. И все дымится – может быть, какой-то неслышно бушующий пожар. And everything is smoking - maybe some inaudible raging fire.

Ровно в 11.45: я тогда нарочно взглянул на часы – чтоб ухватиться за цифры – чтоб спасли хоть цифры. At exactly 11:45: I deliberately glanced at my watch at the time - to grasp the numbers - to be saved by the numbers.

В 11.45, перед тем как идти на обычные, согласно Часовой Скрижали, занятия физическим трудом, я забежал к себе в комнату. At 11:45, I ran up to my room before going to my normal, according to the Tablet of the Hours, physical labor. Вдруг телефонный звонок, голос – длинная, медленная игла в сердце: Suddenly the phone rings, the voice is a long, slow needle in my heart:

– Ага, вы дома? Очень рада. Ждите меня на углу. Мы с вами отправимся… ну, там увидите куда. We'll go with you to... well, you'll see where.

– Вы отлично знаете: я сейчас иду на работу.

– Вы отлично знаете, что сделаете так, как я вам говорю. - You know very well that you will do as I tell you. До свидания. Через две минуты…

Через две минуты я стоял на углу. Two minutes later I was standing on the corner. Нужно же было показать ей, что мною управляет Единое Государство, а не она. I had to show her that I was ruled by the One State, not her. «Так, как я вам говорю…» И ведь уверена: слышно по голосу. "As I tell you..." And I'm sure you can hear it in my voice. Ну, сейчас я поговорю с ней по-настоящему… Well, now I'm going to talk to her for real...

Серые, из сырого тумана сотканные юнифы торопливо существовали возле меня секунду и неожиданно растворялись в туман. The gray, damp fog woven unifs existed hurriedly beside me for a second and then suddenly dissolved into the fog. Le brouillard gris et humide tissé d'unifs a existé précipitamment à côté de moi pendant une seconde, puis s'est soudainement dissous dans la brume. Я не отрывался от часов, я был – острая, дрожащая секундная стрелка. I didn't take my eyes off the clock, I was a sharp, trembling second hand. Восемь, десять минут… Без трех, без двух двенадцать… Eight, ten minutes... No three, no two twelve...

Конечно. На работу – я уже опоздал. Как я ее ненавижу. Но надо же мне было показать… But I had to show...

На углу в белом тумане – кровь – разрез острым ножом – губы. On the corner in a white mist - blood - cut with a sharp knife - lips.

– Я, кажется, задержала вас. - I seem to have held you up. Впрочем, все равно. However, it doesn't matter. Теперь вам поздно уже. It's too late for you now.

Как я ее – впрочем, да: поздно уж. As I did her - well, yes: it's too late.

Я молча смотрел на губы. I stared at the lips in silence. Все женщины – губы, одни губы. All women are lips, just lips. Чьи-то розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. Someone's pink, resiliently round: a ring, a gentle hedge against the world. И эти: секунду назад их не было, и только вот сейчас – ножом, – и еще каплет сладкая кровь. And these: a second ago they were gone, and only now - the knife - and still dripping sweet blood.

Ближе – прислонившись ко мне плечом – и мы одно, из нее переливается в меня – и я знаю, так нужно. Closer - leaning on my shoulder - and we are one, from her overflowing into me - and I know it's necessary. Plus près - appuyée contre mon épaule - et nous ne faisons plus qu'un, elle débordant en moi - et je sais qu'il faut qu'il en soit ainsi. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до боли сладким ударом сердца. I know with every nerve, with every hair, with every painfully sweet heartbeat. И такая радость покориться этому «нужно». And such is the joy of submitting to that "need." Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному закону – и впиться в магнит. The piece of iron is probably just as happy to submit to the inevitable, exact law - and to sink into the magnet. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться – и потом стремглав вниз, наземь. A stone tossed up, a second to shake, and then a rush down to the ground. И человеку, после агонии, наконец вздохнуть последний раз – и умереть. And the man, after the agony, finally breathe his last breath - and die.

Помню: я улыбнулся растерянно и ни к чему сказал: I remember: I smiled confusedly and said to no avail:

– Туман… Очень.

– Ты любишь туман?

Это древнее, давно забытое «ты», «ты» властелина к рабу – вошло в меня остро, медленно: да, я раб, и это – тоже нужно, тоже хорошо. That ancient, long-forgotten "you," the "you" of the lord to the slave-entered me sharply, slowly: yes, I am a slave, and that's what's needed, that's good, too.

– Да, хорошо… – вслух сказал я себе. И потом ей: – Я ненавижу туман. Я боюсь тумана. I'm afraid of the fog.

– Значит – любишь. - It means you love me. Боишься – потому что это сильнее тебя, ненавидишь – потому что боишься, любишь – потому что не можешь покорить это себе. You fear it because it is stronger than you, you hate it because you are afraid, you love it because you cannot conquer it. Ведь только и можно любить непокорное. After all, it's the only way to love the unruly.

Да, это так. И именно потому – именно потому я…

Мы шли двое – одно. The two of us were walking alone. Nous marchions seuls tous les deux. Где-то далеко сквозь туман чуть слышно пело солнце, все наливалось упругим, жемчужным, золотым, розовым, красным. Somewhere far away through the fog, the sun was singing faintly, and everything was pouring resilient, pearly, golden, pink, red. Quelque part au loin, à travers le brouillard, le soleil chantait faiblement, tout coulait resilient, nacré, doré, rose, rouge. Весь мир – единая необъятная женщина, и мы – в самом ее чреве, мы еще не родились, мы радостно зреем. The whole world is one immense woman, and we are in her very womb, we are not yet born, we are joyfully maturing. И мне ясно, нерушимо ясно: все – для меня, солнце, туман, розовое, золотое – для меня… And it's clear to me, unbreakably clear: everything is for me, the sun, the mist, the pink, the gold is for me...

Я не спрашивал, куда мы шли. Все равно: только бы идти, идти, зреть, наливаться все упруже — All the same: only to go, go, mature, pour out all the elasticity - Tout de même : il suffit d'aller, d'aller, d'aller, de mûrir, de déverser toute l'élasticité -

– Ну вот… – I остановилась у дверей. - Voilà..." je m'arrête à la porte. – Здесь сегодня дежурит как раз один… Я о нем говорила тогда, в Древнем Доме. - There's one on duty here today... I was talking about him the other day in the Ancient House. - Il y en a un qui est de service ici aujourd'hui... Je parlais de lui l'autre jour à l'Ancient House.

Я издали, одними глазами, осторожно сберегая зреющее – прочел вывеску: «Медицинское Бюро». I read from afar, with one eye, carefully saving the ripe - read the sign: "Medical Bureau". Все понял.

Стеклянная, полная золотого тумана, комната. A glassy room full of golden mist. Стеклянные потолки с цветными бутылками, банками. Glass ceilings with colored bottles, cans. Plafonds en verre avec bouteilles colorées, boîtes de conserve. Провода. Синеватые искры в трубках. Bluish sparks in the tubes.

И человечек – тончайший. And the man is the thinnest. Он весь как будто вырезан из бумаги, и как бы он ни повернулся – все равно у него только профиль, остро отточенный: сверкающее лезвие – нос, ножницы – губы. It's as if he's all cut out of paper, and no matter how he turns around, he still only has a profile, sharply honed: a gleaming blade for his nose, scissors for his lips.

Я не слышал, что ему говорила I: я смотрел, как она говорила – и чувствовал: улыбаюсь неудержимо, блаженно. I didn't hear what I was saying to him: I watched her speak - and I could feel it: I was smiling uncontrollably, blissfully. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и врач сказал: The blade of the scissor-lips flashed, and the doctor said: La lame du ciseau à lèvres a clignoté et le médecin a dit :

– Так, так. Понимаю. Самая опасная болезнь – опаснее я ничего не знаю… – засмеялся, тончайшей бумажной рукой быстро написал что-то, отдал листок I; написал – отдал мне. The most dangerous disease - I do not know anything more dangerous ... - he laughed, with the thinnest paper hand quickly wrote something, gave the sheet I; wrote - gave it to me.

Это были удостоверения, что мы – больны, что мы не можем явиться на работу. They were certifications that we were sick, that we couldn't show up for work. Я крал свою работу у Единого Государства, я – вор, я – под Машиной Благодетеля. I have been stealing my work from the One State, I am a thief, I am under the Benefactor's Machine. Но это мне – далеко, равнодушно, как в книге… Я взял листок, не колеблясь ни секунды; я – мои глаза, губы, руки – я знал: так нужно. But this to me - far away, indifferent, as in a book... I took the sheet without hesitating for a second; I - my eyes, my lips, my hands - I knew: this was the way to go.

На углу, в полупустом гараже мы взяли аэро, I опять, как тогда, села за руль, подвинула стартер на «вперед», мы оторвались от земли, поплыли. At the corner, in a half-empty garage, we took the aero, I got behind the wheel again, like then, moved the starter to "forward," we got off the ground, sailed. И следом за нами все: розово-золотой туман; солнце, тончайше-лезвийный профиль врача, вдруг такой любимый и близкий. And everything followed: the rose-gold fog; the sun, the doctor's thinly-bladed profile, suddenly so beloved and close. Раньше – все вокруг солнца; теперь я знал, все вокруг меня – медленно, блаженно, с зажмуренными глазами… Before - all around the sun; now I knew, all around me - slowly, blissfully, with my eyes squeezed shut...

Старуха у ворот Древнего Дома. Милый, заросший, с лучами-морщинами рот. Nice, overgrown, ray-wrinkled mouth. Вероятно, был заросшим все эти дни – и только сейчас раскрылся, улыбнулся: Probably been overgrown all these days - and just now revealed himself, smiling:

– А-а, проказница! Нет чтобы работать, как все… ну уж ладно! I don't want to work like everyone else... all right! Если что – я тогда прибегу, скажу… If anything, I'll come running and tell you...

Тяжелая, скрипучая, непрозрачная дверь закрылась, и тотчас же с болью раскрылось сердце широко – еще шире: – настежь. The heavy, creaking, opaque door closed, and immediately, with pain, my heart opened wide - even wider: - wide open. Ее губы – мои, я пил, пил, отрывался, молча глядел в распахнутые мне глаза – и опять… Her lips were mine, I drank, drank, pulled away, looked silently into my open eyes - and again...

Полумрак комнат, синее, шафранно-желтое, темно-зеленый сафьян, золотая улыбка Будды, мерцание зеркал. Half-dark rooms, blue, saffron yellow, dark green morocco, golden smile of the Buddha, shimmering mirrors. И – мой старый сон, такой теперь понятный: все напитано золотисто-розовым соком, и сейчас перельется через край, брызнет — And - my old dream, so understandable now: everything is full of golden pink juice, and is about to overflow over the edge, splash out -

Созрело. Mature. И неизбежно, как железо и магнит, с сладкой покорностью точному непреложному закону – я влился в нее. And inevitably, like iron and magnet, with a sweet obedience to an exact immutable law - I was absorbed in it. Не было розового талона, не было счета, не было Единого Государства, не было меня. There was no pink slip, there was no bill, there was no One State, there was no me. Были только нежно-острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза – и через них я медленно входил внутрь, все глубже. There were only gently sharp, clenched teeth, there were golden eyes wide open to me - and through them I slowly went inside, deeper and deeper. И тишина – только в углу – за тысячи миль – капают капли в умывальнике, и я – вселенная, и от капли до капли – эры, эпохи… And silence - only in a corner - thousands of miles away - drips in the wash, and I am the universe, and from drop to drop - eras, eras...

Накинув на себя юнифу, я нагнулся к I – и глазами вбирал в себя ее последний раз. With the Unifa over me, I bent down to the I - and with my eyes I took in her one last time.

– Я знала это… Я знала тебя… – сказала I очень тихо. - I knew it... I knew you," I said very quietly. Быстро поднялась, надела юнифу и всегдашнюю свою острую улыбку-укус. Quickly she got up, put on her Unifa and her usual sharp smile-bite. – Ну-с, падший ангел. - Well, fallen angel. Вы ведь теперь погибли. Нет, не боитесь? Ну, до свидания! Вы вернетесь один. You will come back alone. Ну?

Она открыла зеркальную дверь, вделанную в стену шкафа; через плечо – на меня, ждала. She opened the mirrored door embedded in the closet wall; over her shoulder, at me, waiting. Я послушно вышел. I obediently went out. Но едва переступил порог – вдруг стало нужно, чтобы она прижалась ко мне плечом – только на секунду плечом, больше ничего. But as soon as I crossed the threshold, I suddenly needed her to put her shoulder to my shoulder, just for a second, nothing more.

Я кинулся назад – в ту комнату, где она (вероятно) еще застегивала юнифу перед зеркалом, вбежал – и остановился. I rushed back - into the room where she was (probably) still buttoning up the unifa in front of the mirror, ran in - and stopped. Вот – ясно вижу – еще покачивается старинное кольцо на ключе в двери шкафа, а I – нет. Here - I can see clearly - still swinging the antique ring on the key in the closet door, and I - no. Уйти она никуда не могла – выход из комнаты только один – и все-таки ее нет. She couldn't go anywhere - there was only one way out of the room - and yet she was gone. Я обшарил все, я даже открыл шкаф и ощупал там пестрые, древние платья: никого… I searched everything, I even opened the closet and felt the motley, ancient dresses there: no one...

Мне как-то неловко, планетные мои читатели, рассказывать вам об этом совершенно невероятном происшествии. I feel a little embarrassed, my planetary readers, to tell you about this totally unbelievable occurrence. Но что ж делать, если все это было именно так. But what can we do if that's the way it was. А разве весь день с самого утра не был полон невероятностей, разве не похоже все на эту древнюю болезнь сновидений? Hasn't the whole day since this morning been full of improbabilities, doesn't everything look like this ancient disease of dreams? И если так – не все ли равно: одной нелепостью больше или меньше? And if so, does it matter whether there is one more or one less absurdity? Кроме того, я уверен: раньше или позже всякую нелепость мне удастся включить в какой-нибудь силлогизм. Besides, I am sure that sooner or later I will be able to incorporate any absurdity into some syllogism. Это меня успокаивает, надеюсь, успокоит и вас. It calms me down, and I hope it calms you down as well.

…Как я полон! ... Comme je suis rassasié ! Если бы вы знали: как я полон! If you only knew how full I am!