×

We gebruiken cookies om LingQ beter te maken. Als u de website bezoekt, gaat u akkoord met onze cookiebeleid.


image

Лолита, 32

32

Она рассказала мне, как ее совратили. Мы поедали в постели пресно-мучнистые бананы, подбитые персики да весьма вкусные картофельные чипсы, и die Kleine мне все рассказала. Ее многословную, но сбивчивую повесть сопровождала не одна забавная moue. Как я, кажется, уже отметил, мне особенно памятна одна такая ужимочка, основанная на подразумеваемом звуке «Ы», с искривлением шлепогубого рта и закаченными глазами, выражающими шаблонную смесь комического отвращения, покорности и терпимого отношения к заблуждениям молодости.

Ее поразительный рассказ начался со вступительного упоминания о подруге, которая с ней делила палатку, в предшествующее лето, в другом лагере, «очень шикарном», как она выразилась. Эта сожительница («настоящая беспризорница», «полусвихнувшаяся» девчонка, но «молодчина») научила ее разным манипуляциям. Сперва лояльная Лолита отказалась назвать ее.

«Это была, может быть, Грация Анджел?» спросил я.

Она отрицательно покачала головой. «Нет, совсем другая. Ее отец – большая шишка. Он —»

«Так, может быть – Роза Кармин».

«Конечно, нет. Ее отец —»

«Не Агнеса Шеридан, случайно?»

Она переглотнула и покачала головой, – а потом как спохватится!

«Слушай, откуда ты знаешь всех этих девчонок?»

Я объяснил.

«Словом, это другая», сказала она. «У нас много паскудниц в гимназии, но такой не сыщешь. Если уж хочешь все знать, ее зовут Елизабет Тальбот. Ее братья учатся у нас, а она перешла в дорогую частную школу; ее отец – директор чего-то».

Я вспомнил, с забавным уколом в сердце, как бедная Шарлотта, когда бывала в гостях, всегда норовила впустить в разговор всякие фасонистые штучки вроде: «Это было, когда моя дочь совершала экскурсию с маленькой Тальбот…»

Я спросил, узнали ли матери об этих сапфических развлечениях.

«Ах, что ты», выдохнула Лолита, как бы вся осев и прижав мнимо-трепещущую руку к белой грудке, чтобы изобразить испуг и облегчение.

Меня, однако, больше занимали гетеросексуальные шалости. Она поступила в гимназию одиннадцати лет после того, что переехала с матерью в Рамздэль со «среднего Запада». Что же именно делали эти ее «паскудные» одноклассники и одноклассницы?

«Известно что… Близнецы, Антоний и Виола Миранда, не даром спали всю жизнь в одной постели, а Дональд Скотт, самый большой балда в школе, занимался этим с Гэзель Смит в дядюшкином гараже, а спортсмен Кеннет Найт выставлял свое имущество напоказ при всяком удобном и неудобном случае, а —»

«Перелетим-ка в лагерь Ку», сказал спортсмен Гумберт, «но сперва – перерыв». И после перерыва я узнал все подробности.

У Варвары Бэрк, крепкого сложения, блондинки, на два года старше моей душеньки и, безусловно, лучшей пловчихи в лагере, была какая-то особенная байдарка, которую она делила с Лолитой, «потому что я единственная из всех других девочек могла доплыть до Ивового Острова» (какое-нибудь, полагаю, спортивное испытание). В продолжение всего июля месяца, каждое утро – заметь, читатель, каждое проклятое утро – Варваре и Лолите помогал нести байдарку из Оникса в Эрике (два небольших озера в лесу) тринадцатилетний Чарли Хольмс, сынок начальницы лагеря и единственный представитель мужского пола на две-три мили кругом (если не считать дряхлого, кроткого, глухого работника, да соседа фермера, который иногда посещал Лагерь на старом форде, чтобы сбыть яйца, как это делают фермеры); каждое утро – о, мой читатель! – эти трое ребят, срезая путь, шли наискосок через прекрасную невинную чащу, наполненную до краев всеми эмблемами молодости, росой, грибами, черникой, пением птиц, и в определенном месте, среди пышной чащобы, Лолита оставалась стоять на страже, пока Варвара и мальчик совокуплялись за кустом.

Сначала моя Лолита отказывалась «пробовать»; однако любопытство и чувство товарищества взяли верх, и вскоре она и Варвара отдавались по очереди молчаливому, грубому и совершенно неутомимому Чарли, который, как кавалер, был едва ли привлекательнее сырой морковки, но зато мог щегольнуть замечательной коллекцией прозрачных чехольчиков, которые он вылавливал из третьего озера, превосходившего другие размером и посещаемостью и называвшегося Озеро Клаймакс по имени соседнего фабричного города, столь бурно разросшегося за последнее время. Хотя, признавая, что это было «в общем ничего, забавно» и «хорошо против прыщиков на лице», Лолита, я рад сказать, относилась к мозгам и манерам Чарли с величайшим презрением. Добавлю от себя, что этот блудливый мерзавчик не разбудил, а пожалуй, наоборот, оглушил в ней женщину, несмотря на «забавность».

Было уже около десяти утра. Угомонилась страсть, и ужасное сознание беды опустилось на меня, как пепел, что поощрялось будничной реальностью тусклого, невралгического дня, от которого ныло в висках. Коричневая, голенькая, худенькая Лолита, обращенная узкими белыми ягодицами ко мне, а лицом к дверному зеркалу, стояла, упершись руками в бока и широко расставив ноги (в новых ночных туфлях, отороченных кошачьим мехом), и сквозь свесившийся локон морщила нос перед хмурым стеклом. Из коридора доносились гулюкающие голоса чернокожих уборщиц, и немного погодя была сделана вкрадчивая попытка, прерванная моим громовым окриком, отворить дверь в наш номер. Я велел Лолите отправиться в ванную и хорошенько намылиться под душем, в котором она весьма нуждалась. Постель была в невероятном беспорядке, и вся в картофельных чипсах. Девочка примерила костюмчик из синей шерсти, потом другой, состоявший из блузки без рукавов и воздушной, клетчатой юбочки, но первый показался ей тесен, а второй – велик; когда же я стал просить ее поторопиться (положение начинало меня тревожить), она злобно швырнула мои милые подарки в угол и надела вчерашнее платье. Наконец, она была готова; я снабдил ее напоследок чудной сумочкой из поддельной телячьей кожи (всунув целую горсточку центов и два совсем новеньких гривенника) и сказал ей купить себе какой-нибудь журнальчик в холле.

«Буду внизу через минутку», добавил я, «и на твоем месте, голубка, я бы не говорил с чужими».

Кроме моих бедных маленьких даров, укладывать было почти нечего; но мне пришлось посвятить некоторое время (что было рискованно – мало ли чего она могла натворить внизу) приведению постели в несколько более приличный вид, говорящий скорее о покинутом гнездышке нервного отца и его озорницы-дочки, чем о разгуле бывшего каторжника с двумя толстыми старыми шлюхами. Затем я оделся и распорядился, чтобы коридорный пришел за багажом.

Все было хорошо. Там, в холле, сидела она, глубоко ушедшая в кроваво-красное кожаное кресло, глубоко погруженная в лубочный кинематографический журнал. Сидевший напротив господин моих лет в твидовом пиджаке (жанр гостиницы преобразился за ночь в сомнительное подражание британскому усадебному быту) глядел, не отрываясь, через вчерашнюю газету и потухшую сигару на мою девочку. Она была в своих почти форменных белых носочках и пегих башмаках и в столь знакомом мне платьице из яркого ситца с квадратным вырезом; в желтоватом блеске лампы был заметнее золотистый пушок вдоль загорелых рук и икр. Одна нога была закинута через другую, высоко и легкомысленно; ее бледные глаза скользили по строкам, то и дело перемигивая. Жена Билля преклонялась перед ним задолго до первой встречи; втайне любовалась этим знаменитым молодым киноартистом, когда он, бывало, ел мороженое у стойки в аптекарском магазине Шваба. Ничего не могло быть более детского, чем ее курносое веснущатое личико, или лиловый подтек на голой шее, к которой недавно присосался сказочный вурдалак, или невольное движение кончика языка, исследующего налет розовой сыпи вокруг припухших губ; ничего не могло быть безгрешнее, чем читать о Джиль, деятельной старлетке, которая сама шьет свой гардероб и штудирует «серьезную литературу»; ничего не могло быть невиннее, чем пробор в блестящих русых кудрях и шелковистый отлив на виске; ничего не могло быть наивнее… Но что за тошную зависть испытал бы вон тот мордастый развратник, кто бы он ни был (а смахивал он, между прочим, на моего швейцарского дядю Густава, тоже очень любившего le decouvert), если бы он знал, что каждый мой нерв все еще как кольцом охвачен и как елеем смазан ощущением ее тела – тела бессмертного демона во образе маленькой девочки.

Был ли мистер Швайн абсолютно уверен, что моя жена не звонила? Да – уверен. Если она еще позвонит, не будет ли он так добр передать ей, что мы поехали дальше, направляясь к местожительству тети Клэр? О, разумеется, передаст. Я заплатил по счету и, вернувшись к Лолите, заставил ее вылезти из кресла. Она продолжала читать свой журнал все время, пока мы шли к автомобилю. Все еще читая, она была отвезена в загородную кофейню. Съела она там порядочный брекфаст, я не мог пожаловаться; даже отложила журнал, чтобы есть; но она, такая всегда веселая, была до странности скучная. Я знал, что Лолиточка может быть здорово неприятной, а потому старался держать себя в руках и с храброй улыбкой ожидал бури. Я не принял ванны, не побрился, и у меня не подействовал желудок. Шалили нервы. Мне не нравилось, как моя маленькая любовница пожимала плечиками и раздувала ноздри, когда я старался занять ее безобидной болтовней. Я мягко спросил, например, знала ли что-нибудь о забавах в лесу Филлис Чатфильд, которая покинула лагерь несколько раньше, чтобы поехать к родителям в Мэн? «Послушай», сказала Лолита, сделав плачущую гримасу, «давай найдем другую тему для разговора». Затем я попробовал – безуспешно, как я ни причмокивал – заинтересовать ее дорожной картой. Позволю себе напомнить терпеливому читателю (чей кроткий нрав Лолите следовало бы перенять! ), что целью нашего путешествия был веселый городок Лепингвиль, находившийся где-то поблизости гипотетического госпиталя. План был вполне произвольным (как, увы, произвольной оказалась в дальнейшем не одна намеченная цель путешествия), и у меня дрожали поджилки, когда я спрашивал себя, как сделать, чтобы все предприятие оставалось правдоподобным, и какой придумать другой правдоподобный маршрут после того, что мы пересмотрим все кинодрамы в Лепингвиле. Другими словами, Гумберту становилось все больше и больше не по себе. Оно было очень своеобразное, это ощущение: томительная, мерзкая стесненность – словно я сидел рядом с маленькой тенью кого-то, убитого мной.

При движении, которое сделала Лолита, чтобы влезть опять в автомобиль, по ее лицу мелькнуло выражение боли. Оно мелькнуло опять, более многозначительно, когда она уселась подле меня. Не сомневаюсь, что второй раз это было сделано специально ради меня. По глупости я спросил, в чем дело. «Ничего, скотина», ответила она. Я не понял и переспросил. Она промолчала. «Вы покидаете Брайсланд», провозгласил плакат над дорогой. Словоохотливая же Лолита молчала. Холодные пауки ползали у меня по спине. Сирота. Одинокое, брошенное на произвол судьбы дитя, с которым крепко-сложенный, дурнопахнущий мужчина энергично совершил половой акт три раза за одно это утро. Может быть, воплощение долголетней мечты и превысило все ожидания; но, вернее, оно взяло дальше цели – и перенеслось в страшный сон. Я поступил неосторожно, глупо и подло. И уж если во всем признаваться, скажу: где-то на дне темного омута я чувствовал вновь клокотание похоти – так чудовищно было влечение, возбуждаемое во мне этой несчастной нимфеткой! К терзаниям совести примешивалась мучительная мысль, что ее скверное настроение, пожалуй, помешает мне опять овладеть ею, как только найду тихую, деревенскую дорогу, где мы могли бы остановиться на минутку. Словом, бедный Гумберт был в ужасном состоянии, и пока с бессмысленной неуклонностью автомобиль приближался к Лепингвилю, водитель его тщетно старался придумать какую-нибудь прибаутку, под игривым прикрытием которой он посмел бы обратиться к своей спутнице. Впрочем, она первая прервала молчание:

«Ах» воскликнула она, – «раздавленная белочка! Как это жалко…»

«Да, не правда ли», поспешил поддержать разговор подобострастный, полный надежды Гум.

«Остановись-ка у следующей бензинной станции», продолжала Лолита. «Мне нужно в уборную».

«Мы остановимся, где хочешь», сказал я. И затем, когда красивая, уединенная, величавая роща (дубы, подумал я – о ту пору я совершенно не разбирался в американских деревьях) принялась отзываться зеленым эхом на гладкий бег машины, и вдруг сбоку, песчаная, окаймленная папоротником тропа оглянулась на нас, прежде чем вильнуть в чащу, я предложил, что мы —

«Продолжай ехать!» визгливо перебила Лолита.

«Слушаюсь. Нечего сердиться». (Куш, бедный зверь, куш!)

Я искоса взглянул на нее. Слава Богу, малютка улыбалась!

«Кретин!» проговорила она, сладко улыбаясь мне, «гадина! Я была свеженькой маргариткой, и смотри, что ты сделал со мной. Я, собственно, должна была бы вызвать полицию и сказать им, что ты меня изнасиловал. Ах ты, грязный, грязный старик!»

Она не шутила. В голосе у нее звенела зловещая истерическая нотка. Немного погодя, она стала жаловаться, втягивая с шипением воздух, что у нее «там внутри все болит», что она не может сидеть, что я разворотил в ней что-то. Пот катился у меня по шее, и мы чуть не переехали маленькое животное – не белку, – перебегавшее шоссе с поднятым трубой хвостом, и опять моя злая спутница обозвала меня негодяем. Когда мы остановились у бензинного пункта, она выкарабкалась без единого слова и долго отсутствовала. Медленно, ласково, пожилой друг со сломанным носом обтер мне переднее стекло – они это делают по-разному в каждом месте, употребляя целую гамму приспособлений, от замшевой тряпки до намыленной щетки: этот орудовал розовой губкой.

Наконец она появилась: «Слушай», – сказала она тем нейтральным тоном, от которого мне делалось так больно: «Дай мне несколько пятаков и гривенников. Я хочу позвонить маме в больницу. Как номер?»

«Садись в автомобиль», ответил я. «Ты не можешь звонить по этому номеру».

«Почему?»

«Влезай – и захлопни дверь».

Она влезла и захлопнула дверь. Старик-гаражист улыбнулся ей лучезарно. Мы вымахнули на дорогу.

«Почему я не могу позвонить маме, если хочу?»

«Потому», сказал я, «что твоя мать умерла».

32 32 32 32

Она рассказала мне, как ее совратили. She told me how she was molested. Мы поедали в постели пресно-мучнистые бананы, подбитые персики да весьма вкусные картофельные чипсы, и die Kleine мне все рассказала. We ate mushy bananas, pounded peaches, and very tasty potato chips in bed, and die Kleine told me all about it. Ее многословную, но сбивчивую повесть сопровождала не одна забавная moue. Her verbose but confusing narrative was accompanied by more than one amusing moue. Как я, кажется, уже отметил, мне особенно памятна одна такая ужимочка, основанная на подразумеваемом звуке «Ы», с искривлением шлепогубого рта и закаченными глазами, выражающими шаблонную смесь комического отвращения, покорности и терпимого отношения к заблуждениям молодости. As I think I've already noted, I particularly remember one such grimace, based on the implied "Y" sound, with the curvature of a flip-floppy mouth and rolled eyes expressing a formulaic mixture of comic disgust, resignation, and tolerance for the delusions of youth.

Ее поразительный рассказ начался со вступительного упоминания о подруге, которая с ней делила палатку, в предшествующее лето, в другом лагере, «очень шикарном», как она выразилась. Her startling story began with an introductory mention of a friend who had shared a tent with her, the previous summer, at another camp, "very posh," as she put it. Эта сожительница («настоящая беспризорница», «полусвихнувшаяся» девчонка, но «молодчина») научила ее разным манипуляциям. This roommate ("a real waif", a "half-witted" girl, but "good for you") taught her various manipulations. Сперва лояльная Лолита отказалась назвать ее. At first, the loyal Lolita refused to name her.

«Это была, может быть, Грация Анджел?» спросил я. "Was it, perhaps, Grazia Angel?" asked I.

Она отрицательно покачала головой. «Нет, совсем другая. Ее отец – большая шишка. Her father's a big shot. Он —»

«Так, может быть – Роза Кармин».

«Конечно, нет. Ее отец —»

«Не Агнеса Шеридан, случайно?»

Она переглотнула и покачала головой, – а потом как спохватится! She swallowed and shook her head," she said, "and then she'd realize it!

«Слушай, откуда ты знаешь всех этих девчонок?» "Look, how do you know all these girls?"

Я объяснил.

«Словом, это другая», сказала она. «У нас много паскудниц в гимназии, но такой не сыщешь. "We have a lot of slutty girls in the gymnasium, but you won't find one like this. Если уж хочешь все знать, ее зовут Елизабет Тальбот. Ее братья учатся у нас, а она перешла в дорогую частную школу; ее отец – директор чего-то». Her brothers are in school with us, and she's moved on to an expensive private school; her father is the principal of something."

Я вспомнил, с забавным уколом в сердце, как бедная Шарлотта, когда бывала в гостях, всегда норовила впустить в разговор всякие фасонистые штучки вроде: «Это было, когда моя дочь совершала экскурсию с маленькой Тальбот…» I remembered, with an amused prick in my heart, how poor Charlotte, when visiting, was always burrowing into the conversation with facetious things like, "It was when my daughter was taking a tour with little Talbot..."

Я спросил, узнали ли матери об этих сапфических развлечениях. I asked if the mothers had learned of these sapphic entertainments.

«Ах, что ты», выдохнула Лолита, как бы вся осев и прижав мнимо-трепещущую руку к белой грудке, чтобы изобразить испуг и облегчение. "Oh, that you are," Lolita exhaled, as if all settled down and pressing a supposedly trembling hand to her white breast to feign fright and relief.

Меня, однако, больше занимали гетеросексуальные шалости. Она поступила в гимназию одиннадцати лет после того, что переехала с матерью в Рамздэль со «среднего Запада». She entered grammar school at the age of eleven after moving with her mother to Ramsdal from the "mid-west". Что же именно делали эти ее «паскудные» одноклассники и одноклассницы? What exactly were these "vile" classmates and classmates of hers doing?

«Известно что… Близнецы, Антоний и Виола Миранда, не даром спали всю жизнь в одной постели, а Дональд Скотт, самый большой балда в школе, занимался этим с Гэзель Смит в дядюшкином гараже, а спортсмен Кеннет Найт выставлял свое имущество напоказ при всяком удобном и неудобном случае, а —» "It's a known fact that ... The twins, Anthony and Viola Miranda, slept in the same bed all their lives for a reason, and Donald Scott, the biggest goofball in school, did it with Gazelle Smith in his uncle's garage, and athlete Kenneth Knight flaunted his assets at every convenient and inconvenient occasion, and -"

«Перелетим-ка в лагерь Ку», сказал спортсмен Гумберт, «но сперва – перерыв». "Let's fly over to Camp Ku," said Sportsman Humbert, "but first, a break." И после перерыва я узнал все подробности.

У Варвары Бэрк, крепкого сложения, блондинки, на два года старше моей душеньки и, безусловно, лучшей пловчихи в лагере, была какая-то особенная байдарка, которую она делила с Лолитой, «потому что я единственная из всех других девочек могла доплыть до Ивового Острова» (какое-нибудь, полагаю, спортивное испытание). Varvara Burke, a stout, blonde, two years older than my soul and by far the best swimmer in the camp, had some special kayak that she shared with Lolita "because I was the only one of all the other girls who could swim to Willow Island" (some kind of athletic challenge, I suppose). В продолжение всего июля месяца, каждое утро – заметь, читатель, каждое проклятое утро – Варваре и Лолите помогал нести байдарку из Оникса в Эрике (два небольших озера в лесу) тринадцатилетний Чарли Хольмс, сынок начальницы лагеря и единственный представитель мужского пола на две-три мили кругом (если не считать дряхлого, кроткого, глухого работника, да соседа фермера, который иногда посещал Лагерь на старом форде, чтобы сбыть яйца, как это делают фермеры); каждое утро – о, мой читатель! During the whole month of July, every morning - notice, reader, every damn morning - Varvara and Lolita were helped to carry the canoe from Onyx to Erika (two small lakes in the woods) by thirteen-year-old Charlie Holmes, the son of the Camp Warden and the only male representative for two or three miles around (unless you count the decrepit, meek, deaf worker, and the farmer neighbor who sometimes visited the Camp in an old Ford to sell eggs, as farmers do); every morning-oh, my reader! – эти трое ребят, срезая путь, шли наискосок через прекрасную невинную чащу, наполненную до краев всеми эмблемами молодости, росой, грибами, черникой, пением птиц, и в определенном месте, среди пышной чащобы, Лолита оставалась стоять на страже, пока Варвара и мальчик совокуплялись за кустом. - these three boys, taking a shortcut, walked obliquely through a beautiful innocent thicket, filled to the brim with all the emblems of youth, dew, mushrooms, blueberries, birdsong, and at a certain place, amidst the lush thicket, Lolita remained standing guard while Varvara and the boy copulated behind a bush.

Сначала моя Лолита отказывалась «пробовать»; однако любопытство и чувство товарищества взяли верх, и вскоре она и Варвара отдавались по очереди молчаливому, грубому и совершенно неутомимому Чарли, который, как кавалер, был едва ли привлекательнее сырой морковки, но зато мог щегольнуть замечательной коллекцией прозрачных чехольчиков, которые он вылавливал из третьего озера, превосходившего другие размером и посещаемостью и называвшегося Озеро Клаймакс по имени соседнего фабричного города, столь бурно разросшегося за последнее время. At first my Lolita refused to "try"; but curiosity and a sense of companionship prevailed, and soon she and Varvara were taking turns with the silent, rude, and utterly indefatigable Charlie, who, as a gentleman, was scarcely more attractive than a raw carrot, but could flaunt a remarkable collection of transparent pouches, which he fished from a third lake, superior in size and attendance to the others, called Lake Clymax, after the neighboring factory town, which had grown so rapidly of late. Хотя, признавая, что это было «в общем ничего, забавно» и «хорошо против прыщиков на лице», Лолита, я рад сказать, относилась к мозгам и манерам Чарли с величайшим презрением. Though while acknowledging that it was "generally okay, funny" and "good against facial acne," Lolita, I'm happy to say, regarded Charlie's brains and manners with the utmost contempt. Добавлю от себя, что этот блудливый мерзавчик не разбудил, а пожалуй, наоборот, оглушил в ней женщину, несмотря на «забавность». I will add from myself that this prodigal scamp did not awaken, but perhaps, on the contrary, stunned the woman in her, in spite of the "funniness".

Было уже около десяти утра. Угомонилась страсть, и ужасное сознание беды опустилось на меня, как пепел, что поощрялось будничной реальностью тусклого, невралгического дня, от которого ныло в висках. The passion subsided, and the awful consciousness of distress descended upon me like ashes, encouraged by the mundane reality of a dull, neuralgic day that made my temples whimper. Коричневая, голенькая, худенькая Лолита, обращенная узкими белыми ягодицами ко мне, а лицом к дверному зеркалу, стояла, упершись руками в бока и широко расставив ноги (в новых ночных туфлях, отороченных кошачьим мехом), и сквозь свесившийся локон морщила нос перед хмурым стеклом. Brown, naked, skinny Lolita, with her narrow white buttocks facing me and her face to the door mirror, stood with her arms at her sides and her legs wide apart (in her new night shoes trimmed with cat fur), wrinkling her nose through her overhanging curl in front of the frowning glass. Из коридора доносились гулюкающие голоса чернокожих уборщиц, и немного погодя была сделана вкрадчивая попытка, прерванная моим громовым окриком, отворить дверь в наш номер. From the corridor came the gurgling voices of the black cleaners, and a little while later there was an ingratiating attempt, interrupted by my thunderous shout, to open the door to our room. Я велел Лолите отправиться в ванную и хорошенько намылиться под душем, в котором она весьма нуждалась. I told Lolita to head to the bathroom and give herself a good soaping under the shower, which she badly needed. Постель была в невероятном беспорядке, и вся в картофельных чипсах. The bed was in an incredible mess, and covered in potato chips. Девочка примерила костюмчик из синей шерсти, потом другой, состоявший из блузки без рукавов и воздушной, клетчатой юбочки, но первый показался ей тесен, а второй – велик; когда же я стал просить ее поторопиться (положение начинало меня тревожить), она злобно швырнула мои милые подарки в угол и надела вчерашнее платье. The girl tried on a blue wool suit, then another, consisting of a sleeveless blouse and an airy, plaid skirt, but she found the first one tight and the second one too big; and when I asked her to hurry up (the situation was beginning to worry me), she angrily threw my pretty presents into a corner and put on yesterday's dress. Наконец, она была готова; я снабдил ее напоследок чудной сумочкой из поддельной телячьей кожи (всунув целую горсточку центов и два совсем новеньких гривенника) и сказал ей купить себе какой-нибудь журнальчик в холле. At last she was ready; I supplied her with a lovely fake calfskin purse (with a handful of cents and two brand-new hryvnias) and told her to buy herself some magazines in the lobby.

«Буду внизу через минутку», добавил я, «и на твоем месте, голубка, я бы не говорил с чужими». "I'll be downstairs in a minute," I added, "and if I were you, dove, I wouldn't talk to strangers."

Кроме моих бедных маленьких даров, укладывать было почти нечего; но мне пришлось посвятить некоторое время (что было рискованно – мало ли чего она могла натворить внизу) приведению постели в несколько более приличный вид, говорящий скорее о покинутом гнездышке нервного отца и его озорницы-дочки, чем о разгуле бывшего каторжника с двумя толстыми старыми шлюхами. Apart from my poor little gifts, there was almost nothing to put away; but I had to devote some time (which was risky - there was little she could do downstairs) to bringing the bed into a somewhat more decent appearance, speaking more of the abandoned nest of a nervous father and his mischievous daughter than of an ex-convict's rampage with two fat old whores. Затем я оделся и распорядился, чтобы коридорный пришел за багажом. Then I dressed and ordered the corridor man to come for my luggage.

Все было хорошо. Там, в холле, сидела она, глубоко ушедшая в кроваво-красное кожаное кресло, глубоко погруженная в лубочный кинематографический журнал. There she sat in the lobby, deep in a blood-red leather chair, deeply immersed in a louche cinematic magazine. Сидевший напротив господин моих лет в твидовом пиджаке (жанр гостиницы преобразился за ночь в сомнительное подражание британскому усадебному быту) глядел, не отрываясь, через вчерашнюю газету и потухшую сигару на мою девочку. A gentleman of my age in a tweed jacket (the hotel genre had been transformed overnight into a dubious imitation of British manor life) was sitting across from me, staring at my girl through yesterday's newspaper and an extinguished cigar. Она была в своих почти форменных белых носочках и пегих башмаках и в столь знакомом мне платьице из яркого ситца с квадратным вырезом; в желтоватом блеске лампы был заметнее золотистый пушок вдоль загорелых рук и икр. She was in her almost uniform white socks and peep-toes, and in the bright chintz dress with the square neckline so familiar to me; the golden fuzz along her tanned arms and calves was more noticeable in the yellowish glow of the lamp. Одна нога была закинута через другую, высоко и легкомысленно; ее бледные глаза скользили по строкам, то и дело перемигивая. One leg was thrown over the other, high and frivolous; her pale eyes glided over the lines, winking now and then. Жена Билля преклонялась перед ним задолго до первой встречи; втайне любовалась этим знаменитым молодым киноартистом, когда он, бывало, ел мороженое у стойки в аптекарском магазине Шваба. Bill's wife had adored him long before they first met; she secretly admired this famous young movie actor when he used to eat ice cream at the counter in Schwab's drugstore. Ничего не могло быть более детского, чем ее курносое веснущатое личико, или лиловый подтек на голой шее, к которой недавно присосался сказочный вурдалак, или невольное движение кончика языка, исследующего налет розовой сыпи вокруг припухших губ; ничего не могло быть безгрешнее, чем читать о Джиль, деятельной старлетке, которая сама шьет свой гардероб и штудирует «серьезную литературу»; ничего не могло быть невиннее, чем пробор в блестящих русых кудрях и шелковистый отлив на виске; ничего не могло быть наивнее… Но что за тошную зависть испытал бы вон тот мордастый развратник, кто бы он ни был (а смахивал он, между прочим, на моего швейцарского дядю Густава, тоже очень любившего le decouvert), если бы он знал, что каждый мой нерв все еще как кольцом охвачен и как елеем смазан ощущением ее тела – тела бессмертного демона во образе маленькой девочки. Nothing could be more childlike than her snub-nosed, freckled face, or the purple dribble on her bare neck that had recently been suckled by a fairy ghoul, or the involuntary movement of the tip of her tongue exploring the pink rash around her swollen lips; nothing could be more sinless than to read of Gill, the active starlet who sewed her own closet and studied "serious literature"; nothing could be more innocent than the parting of her lustrous blond curls and the silken cast of her temple; nothing could be more naïve.... But what a sickening envy would that muzzled lecher, whoever he was (and he looked, by the way, like my Swiss uncle Gustave, who was also very fond of le decouvert), have felt if he had known that every nerve of mine was still ringed and oiled by the sensation of her body, the body of an immortal demon in the form of a little girl.

Был ли мистер Швайн абсолютно уверен, что моя жена не звонила? Да – уверен. Если она еще позвонит, не будет ли он так добр передать ей, что мы поехали дальше, направляясь к местожительству тети Клэр? If she called again, would he be so kind as to tell her that we had driven on, heading for Aunt Claire's residence? О, разумеется, передаст. Я заплатил по счету и, вернувшись к Лолите, заставил ее вылезти из кресла. I paid the bill and, turning back to Lolita, made her get out of the chair. Она продолжала читать свой журнал все время, пока мы шли к автомобилю. Все еще читая, она была отвезена в загородную кофейню. Still reading, she was taken to a country coffee shop. Съела она там порядочный брекфаст, я не мог пожаловаться; даже отложила журнал, чтобы есть; но она, такая всегда веселая, была до странности скучная. She ate a decent brekfast there, I couldn't complain; even put aside her magazine to eat; but she, so always cheerful, was strangely dull. Я знал, что Лолиточка может быть здорово неприятной, а потому старался держать себя в руках и с храброй улыбкой ожидал бури. I knew that Lolitochka could be a great nuisance, so I tried to keep my cool and waited out the storm with a brave smile. Я не принял ванны, не побрился, и у меня не подействовал желудок. I didn't take a bath, I didn't shave, and my stomach didn't work. Шалили нервы. Nerves were frayed. Мне не нравилось, как моя маленькая любовница пожимала плечиками и раздувала ноздри, когда я старался занять ее безобидной болтовней. I didn't like the way my little mistress shrugged her shoulders and flared her nostrils when I tried to occupy her with harmless chatter. Я мягко спросил, например, знала ли что-нибудь о забавах в лесу Филлис Чатфильд, которая покинула лагерь несколько раньше, чтобы поехать к родителям в Мэн? I asked gently, for example, did Phyllis Chatfield, who had left camp a little earlier to go to her parents in Maine, know anything about the fun in the woods? «Послушай», сказала Лолита, сделав плачущую гримасу, «давай найдем другую тему для разговора». Затем я попробовал – безуспешно, как я ни причмокивал – заинтересовать ее дорожной картой. Then I tried - unsuccessfully, no matter how much I huffed and puffed - to interest her in a road map. Позволю себе напомнить терпеливому читателю (чей кроткий нрав Лолите следовало бы перенять! I may remind the patient reader (whose meek disposition Lolita should have adopted! ), что целью нашего путешествия был веселый городок Лепингвиль, находившийся где-то поблизости гипотетического госпиталя. ) that the purpose of our journey was the cheerful little town of Lepingville, which was somewhere in the vicinity of a hypothetical hospital. План был вполне произвольным (как, увы, произвольной оказалась в дальнейшем не одна намеченная цель путешествия), и у меня дрожали поджилки, когда я спрашивал себя, как сделать, чтобы все предприятие оставалось правдоподобным, и какой придумать другой правдоподобный маршрут после того, что мы пересмотрим все кинодрамы в Лепингвиле. The plan was quite arbitrary (as, alas, more than one intended purpose of the trip later turned out to be arbitrary), and my shivers were trembling as I asked myself how to make the whole enterprise remain plausible, and what other plausible itinerary to come up with after we'd reviewed all the movie dramas in Lepingville. Другими словами, Гумберту становилось все больше и больше не по себе. In other words, Humbert was getting more and more uncomfortable. Оно было очень своеобразное, это ощущение: томительная, мерзкая стесненность – словно я сидел рядом с маленькой тенью кого-то, убитого мной. It was very peculiar, this feeling: a lingering, sickening tightness - as if I were sitting next to a small shadow of someone I had killed.

При движении, которое сделала Лолита, чтобы влезть опять в автомобиль, по ее лицу мелькнуло выражение боли. At the movement Lolita made to get into the car again, a look of pain flashed across her face. Оно мелькнуло опять, более многозначительно, когда она уселась подле меня. It flashed again, more meaningfully, as she sat down beside me. Не сомневаюсь, что второй раз это было сделано специально ради меня. I have no doubt that the second time was done on purpose for me. По глупости я спросил, в чем дело. «Ничего, скотина», ответила она. "Nothing, you bastard," she replied. Я не понял и переспросил. I didn't understand, and I asked again. Она промолчала. «Вы покидаете Брайсланд», провозгласил плакат над дорогой. "You are leaving Bryceland," proclaimed a banner over the road. Словоохотливая же Лолита молчала. The talkative Lolita was silent. Холодные пауки ползали у меня по спине. Cold spiders crawled up my back. Сирота. Одинокое, брошенное на произвол судьбы дитя, с которым крепко-сложенный, дурнопахнущий мужчина энергично совершил половой акт три раза за одно это утро. A lonely, abandoned child with whom a sturdily built, bad-smelling man had vigorously performed intercourse three times that morning. Может быть, воплощение долголетней мечты и превысило все ожидания; но, вернее, оно взяло дальше цели – и перенеслось в страшный сон. It may be that the realization of a long-held dream has exceeded all expectations; but, rather, it has taken beyond the goal - and has been carried into a terrible dream. Я поступил неосторожно, глупо и подло. What I did was reckless, stupid, and mean. И уж если во всем признаваться, скажу: где-то на дне темного омута я чувствовал вновь клокотание похоти – так чудовищно было влечение, возбуждаемое во мне этой несчастной нимфеткой! And if I must confess everything, I will say that somewhere at the bottom of the dark abyss I felt the lust again - so monstrous was the attraction aroused in me by this poor nymphet! К терзаниям совести примешивалась мучительная мысль, что ее скверное настроение, пожалуй, помешает мне опять овладеть ею, как только найду тихую, деревенскую дорогу, где мы могли бы остановиться на минутку. To the torment of my conscience was added the painful thought that her bad mood would probably prevent me from possessing her again as soon as I found a quiet, country road where we could stop for a moment. Словом, бедный Гумберт был в ужасном состоянии, и пока с бессмысленной неуклонностью автомобиль приближался к Лепингвилю, водитель его тщетно старался придумать какую-нибудь прибаутку, под игривым прикрытием которой он посмел бы обратиться к своей спутнице. In short, poor Humbert was in a terrible state of mind, and as the automobile approached Lepingville with wanton steadiness, its driver endeavored in vain to think of some quip under the playful guise of which he would dare to address his companion. Впрочем, она первая прервала молчание:

«Ах» воскликнула она, – «раздавленная белочка! "Ah," she exclaimed, "a crushed squirrel! Как это жалко…»

«Да, не правда ли», поспешил поддержать разговор подобострастный, полный надежды Гум. "Yes, isn't it," hastened to encourage the conversation with a subservient, hopeful Gum.

«Остановись-ка у следующей бензинной станции», продолжала Лолита. "Stop at the next gas station," Lolita continued. «Мне нужно в уборную».

«Мы остановимся, где хочешь», сказал я. И затем, когда красивая, уединенная, величавая роща (дубы, подумал я – о ту пору я совершенно не разбирался в американских деревьях) принялась отзываться зеленым эхом на гладкий бег машины, и вдруг сбоку, песчаная, окаймленная папоротником тропа оглянулась на нас, прежде чем вильнуть в чащу, я предложил, что мы — "We'll stop wherever you want," I said. And then, as the beautiful, secluded, stately grove (oaks, I thought - at that time I had no knowledge of American trees) began to echo green to the smooth running of the car, and suddenly the sideways, sandy, fern-lined trail looked back at us before forking into the thicket, I suggested that we - "We'll stop wherever you want," I said.

«Продолжай ехать!» визгливо перебила Лолита.

«Слушаюсь. Нечего сердиться». (Куш, бедный зверь, куш!) (Cush, poor beast, cush!)

Я искоса взглянул на нее. Слава Богу, малютка улыбалась!

«Кретин!» проговорила она, сладко улыбаясь мне, «гадина! Я была свеженькой маргариткой, и смотри, что ты сделал со мной. I was a fresh daisy, and look what you did to me. Я, собственно, должна была бы вызвать полицию и сказать им, что ты меня изнасиловал. I'd actually have to call the police and tell them you raped me. Ах ты, грязный, грязный старик!»

Она не шутила. В голосе у нее звенела зловещая истерическая нотка. There was a sinister, hysterical note ringing in her voice. Немного погодя, она стала жаловаться, втягивая с шипением воздух, что у нее «там внутри все болит», что она не может сидеть, что я разворотил в ней что-то. A little while later, she began to complain, drawing in air with a hiss, that she was "all sore inside there," that she couldn't sit up, that I had turned something around inside her. Пот катился у меня по шее, и мы чуть не переехали маленькое животное – не белку, – перебегавшее шоссе с поднятым трубой хвостом, и опять моя злая спутница обозвала меня негодяем. Sweat rolled down my neck, and we almost ran over a small animal - not a squirrel - running across the highway with its tail raised in a trumpet, and again my angry companion called me a rascal. Когда мы остановились у бензинного пункта, она выкарабкалась без единого слова и долго отсутствовала. Медленно, ласково, пожилой друг со сломанным носом обтер мне переднее стекло – они это делают по-разному в каждом месте, употребляя целую гамму приспособлений, от замшевой тряпки до намыленной щетки: этот орудовал розовой губкой. Slowly, affectionately, an elderly friend with a broken nose wiped my front window - they do it differently in each place, using a whole range of devices, from a suede cloth to a soapy brush: this one used a pink sponge.

Наконец она появилась: «Слушай», – сказала она тем нейтральным тоном, от которого мне делалось так больно: «Дай мне несколько пятаков и гривенников. Finally she appeared, "Listen," she said in that neutral tone that made me feel so sick, "Give me some nickels and grivnas. Я хочу позвонить маме в больницу. Как номер?»

«Садись в автомобиль», ответил я. «Ты не можешь звонить по этому номеру».

«Почему?»

«Влезай – и захлопни дверь». "Get in - and slam the door shut."

Она влезла и захлопнула дверь. Старик-гаражист улыбнулся ей лучезарно. Мы вымахнули на дорогу.

«Почему я не могу позвонить маме, если хочу?»

«Потому», сказал я, «что твоя мать умерла».