Как православие пережило иго (1)
Монгольское завоевание стало одним из самых страшных испытаний и искушений в русской истории. Речь прежде всего идет о культурном погроме, который сопровождал первые годы завоевания. Мы знаем, что, придя на Русь, монголы не ставили своей целью насадить какой-то постоянный режим оккупации. Но что произошло? Древнерусские города разрушались, их население погибало, а часть, остававшаяся в живых, уводилась в полон. А надо сказать, что именно города были средоточием той, только еще зарождавшейся, русской православной культуры. Да и большая часть монастырей, которые были средоточием этой культуры — в них переписывались книги, писались иконы, — разрушались вместе с городами, ибо города были средоточием монастырей вплоть до XIII века; вместе с горожанами погибали и монастырские монахи.
Из-за монгольского завоевания мы до сих пор не можем представить себе даже в самых общих чертах, каков же был корпус читавшихся на Руси книг — переведенных с греческого языка и написанных русскими просвещенными священнослужителями. Но уже по одному тому, что митрополит Киевский Иларион пишет свое «Слово о законе и благодати» , а несколько позже святой Кирилл Туровский пишет свои проповеди, наконец, по тому, что в Древней Руси появляется такой литературный шедевр, как «Слово о полку Игореве», мы можем констатировать, что приобщение Русской церкви к традиции византийской церковной культуры, пусть и переведенной на славянский язык, обусловило довольно раннее появление у нас оригинальной русской литературы. Да, преимущественно церковной, но включавшей в себя выдающиеся жития и проповеди. Тем не менее, оказавшись в условиях тяжелого монгольского завоевания, Русь продолжала жить. И XIV век, ставший веком возрождения русского монашества, может рассматриваться как период нового культурного творчества в истории Русской церкви и Руси как таковой.
С середины XIV века мы можем констатировать начало возрождения монашества. Правда, это было уже иное монашество. Монахи старались созидать свои обители не в городах при помощи государственной власти, как это было в Древней Руси, а в отдаленных местах, в дремучих лесах Северо-Восточной Руси, куда трудно было забрести постоянно расхищавшим Русь монголам и собственным русским ратникам. Ощущение крушения Руси, отрыв ее от византийского корня побуждал энтузиастов, молодых людей, которые особенно остро чувствовали несовершенство мира, уходить из него и творить новую реальность своей души и окружающего мира в отдаленных небольших скитских или келиотских монастырях.
Действительно, киновия — большой общежитный монастырь, каковым была, например, Киево-Печерская лавра, — уходит в это время в прошлое, и такие выдающиеся созидатели русского монашества XIV века, как преподобный Сергий Радонежский и Кирилл Белозерский, начинают свое монастырское служение или просто с отшельничества, или же с создания небольших монастырей без обширного монастырского хозяйства, а наоборот, предполагавшие глубокую аскезу и погруженность в молитвенную жизнь. Конечно, у них уже не было возможностей, которыми обладали монахи Киевской Руси. У них были подчас очень отрывочные сведения о традициях монастырской жизни, какой она была в древности, какой она продолжала оставаться в современную им эпоху, например на Афоне. Но было устное предание, были отдельные сохранившиеся и полагавшиеся в основу библиотек будущих монастырей рукописные книги, опираясь на которые они занимались тем, что, собственно, и составляет суть православного монашества — умным деланием. Конечно, это не способствовало развитию богословия как такового, но духовная жизнь в этих, прежде всего заволжских, монастырях рубежа XIV–XV веков развивалась весьма интенсивно.
Следующим — наряду с первыми оригинальными, написанными уже на славянском проповедями, посланиями, житиями и поучениями — этапом по созиданию русской духовной культуры становится русская икона. Если киевский период предполагал в основном подражательную иконопись, воспроизводившую греческие образцы, то уже с конца XIV — в XV веке мы видим оригинальную русскую иконопись. Впоследствии выдающийся религиозный философ князь Евгений Николаевич Трубецкой назовет ее «умозрением в красках». Это действительно было так. Выдающиеся представители монашества стяжали в тиши монастырских келий на фоне взбудораженной монгольскими завоеваниями и погружавшейся в языческое азиатское варварство Руси колоссальный духовный опыт, и он прежде всего находил воплощение в иконописных образах.
Действительно, для того, чтобы выразить свой духовный опыт на догматическом, богословском уровне, необходим инструментарий и определенная богословская образованность. И ею не обладали даже ни преподобный Сергий Радонежский, ни преподобный Кирилл Белозерский, ни их замечательные продолжатели — преподобные Нил Сорский и Иосиф Волоцкий. У них был опыт духовной жизни, пасторского назидания своих учеников. Но живопись не требует систематического богословского или гуманитарного образования, она требует прежде всего художественного дара, интуиции, образного сознания. Вот эти качества древнерусских иконописцев уже периода Московской Руси (прежде всего преподобного Андрея Рублева) позволяли через икону выразить тот опыт постижения горнего мира, который осмыслялся в Византии и в Западной Европе в категориях отвлеченного рационального богословия.
Мы можем сказать, что монастыри, разбросанные в дремучих лесах Северо-Восточной Руси, в XIV–XV веках сохраняли для нас вот ту высокую церковную культуру, которая могла быть сопоставима с культурой Византии, но которая в богословском отношении была практически безмолвной. И происходило это на фоне того, что было в остальной части Руси. А Русь переживала страшный период опустошения и искушения: князья были низведены до уровня сатрапов, терзавших собственную страну в угоду иноземным и иноверным завоевателям и собственным политическим амбициям. Приходское духовенство пребывало еще в большем невежестве, чем в Древней Руси. Что же касается народа, то, естественно, имея таких несовершенных пастырей, русский православный народ периода Московской Руси не может похвастаться какой бы то ни было значительной формой не то что церковного богомыслия, но церковного благочестия. То двоеверие, которое имело место в Древней Руси, процветало и в период Московской Руси: когда в красном углу можно было найти и икону, и изображение какого-нибудь языческого божества, оберега; когда русский крестьянин в одних случаях обращался к священнику, а в другом — к колдунье; когда потраву для скота соседа разводили на святой воде, чтобы она была действеннее, а в приворотное зелье могли добавить евхаристию, вынесенную во рту из храма, — когда христианские святыни воспринимались просто как магические элементы, позволявшие подчас совершать совершенно безнравственные дела. И часто приходские священнослужители не находили возможности противостоять этому и пытались сочетать несочетаемое. Народ пребывал во все большем и большем религиозном невежестве. И в то время как монашество духовно совершенствовалось, мир в лице московских князей, служилых людей и обыкновенных холопов и смердов пребывал в духовном запустении.
Весьма показательно, что в этот период русское монашество выдвигает из своей среды двух выдающихся преподобных, которые, будучи людьми окультуренными в той мере, в какой могли быть просвещены люди той поры, поставили перед собой цель не только преобразования монашества, но и преобразования всего социума, который горделиво назовет себя Третьим Римом в конце XV века. Я имею в виду преподобных Иосифа Волоцкого и Нила Сорского. Их принято противопоставлять в исторической литературе, и, надо сказать, неслучайно. Ученики двух преподобных действительно с трудом воспринимали друг друга и видели лишь каждый в своей традиции полноту воплощения традиций монашества. Но для этих двух великих преподобных было характерно понимание монашества как начала, которое призвано не только помочь преобразиться душе монашествующего, но они видели в монастырском монашестве институт, который может повлиять и на развитие жизни как таковой, широкого круга христиан.
Обычно преподобный Нил Сорский воспринимается как отвлеченный созерцатель, хотя и очень возвышенный, высоконравственный монах. Он действительно приобщился к опыту жизни афонского монашества, побывав на Афоне, но, впрочем, так и не выучил греческого языка. Он основал свой монастырь (сначала скит, впоследствии Нило-Сорская пустынь) в убеждении, что монахами могут быть очень немногие люди, что призвание монаха прежде всего молитвенно-аскетическая жизнь, полное отрешение от мира, духовная созерцательность. И с его точки зрения как бы общественный, социальный аспект монашества заключался прежде всего в том, что монашество, являя миру подлинный аскетический идеал христианства, опосредованно, через молитву о мире, может преобразить его и через возможность для немногих избранных аристократов духа, обретающих себя в нестяжательских монастырях, открыть для себя новый образ преображенного человека.
Наверное, такой путь имел право на существование — путь отрешенной от мира созерцательной жизни. Но для преподобного Иосифа Волоцкого он казался небезусловным. Для него было очевидно, что монашество является, пожалуй, единственной социальной силой Руси, которая способна не только помочь преобразиться тем, кто в него вливается, но способна изменить и жизнь страны как таковой. Иосиф Волоцкий был убежден, что в монахи могут прийти очень многие, просто не надо ставить перед ними сверхзадач. Монастыри, конечно же, должны иметь большие хозяйства, большие землевладения. Не для того, чтобы искушаться богатством, а для того, чтобы значительная часть монахов, не способная просто к созерцательной жизни, а нуждающаяся в постоянной физической аскезе, осуществляла эту аскезу, в поте лица добывая не только для самих себя хлеб, но и создавая монастырское богатство, которое для преподобного Иосифа Волоцкого было что-то вроде фондов общественного потребления. Он не верил в то, что государство должным образом будет заботиться о своих подданных, и видел именно в монастырях ту силу, которая поможет людям, живущим вне их, переживать сложные испытания жизни. Он был убежден, что монахи должны активно способствовать просвещению, хотя традиции такой, собственно, ни в византийском, ни в русском монашестве так и не сложилось. Он был убежден, что не только отрешенность от жизни общества и государства, но и право выносить суждения, нравственные суждения о неправых государях и неправом обществе является обязательной частью жизни монастырских монахов. Можно сказать, что Иосиф Волоцкий напоминал представителей западного монашества.
Cоздав свою школу последователей, они предложили два пути для развития монастырской жизни, для развития жизни как таковой. И не в конфликте двух этих течений, а в их соработничестве могла бы раскрыться дальнейшая перспектива развития русского монашества, в том числе и в плане перенесения того духовного опыта, который приобретали нестяжатели, посредством той просветительской системы, которую были готовы создать иосифляне, перенесения этого духовного опыта в жизнь православных мирян. Но этому не суждено было случиться. Вовлеченность в политические интриги государства, попытки государства, вмешивавшегося в дела Церкви, превратить ее в свой безгласный инструмент привели к тому, что последователи преподобного Нила Сорского и Иосифа Волоцкого оказались в непримиримом конфликте, и формальная победа сторонников преподобного Иосифа Волоцкого ничего не изменила. Но главное было осуществлено уже тогда. В самый неподходящий для какого бы то ни было культурного развития период, период монгольского завоевания, русское монашество, находясь в тяжелейших условиях культурного, общественного, политического, духовного упадка, смогло предложить очень интересную перспективу развития русской духовной жизни в контексте осмысленной монастырской аскезы, в контексте созидания таких монастырей, характер отношений в которых любого нехристя заставлял задуматься о величии христианства.
Что касается неизбежных при любом богословском развитии искушений, то надо сказать, что это продолжавшееся вплоть до конца XV века абсолютное богословское безмолвие Русской церкви приводило, в частности, и к тому, что и ереси у нас значительные не появлялись. Чем меньше человек мыслит, тем меньше у него возможности впасть в какую-нибудь ошибку, и наоборот. Неслучайно гиперразвитая культурная жизнь Византии породила в свое время столько ересей. Но на рубеже XV–XVI веков ереси стали проявлять себя, в частности ересь жидовствующих, привнесенная к нам, по одной из версий, арифметиком киевского князя Схарией . Она не смогла получить сколько-нибудь значительного развития на русской почве и сошла на нет довольно быстро. Но это был опыт, который показал — и показательно, что именно преподобный Иосиф Волоцкий первым отреагировал на это, — что богословие необходимо нам не только для того, чтобы осмыслять глубже и полнее свой собственный опыт, но и для того, чтобы уметь противостоять вызовам окружающего мира. Неслучайно преподобный Иосиф Волоцкий и пишет в контексте полемики с жидовствующими первый в русской истории обличительный, полемический трактат «Просветитель».
Нужна была форма культуры, которая могла бы быть доступна очень многим, а не отдельным гениям духовной жизни. И вот здесь нельзя не вспомнить московского митрополита Макария, который, исходя из того, что главной формой сохранения русской церковной культуры является книжность, решается на еще один столь же дерзновенный, как и опыт святых Мефодия и Кирилла, эксперимент. Он пытается в стране, где не было ни одной богословской школы, создать книжное собрание, которое могло бы заменить богословски взыскующим русским христианам вот эту самую богословскую школу. Он исходит из того, что любой книжный благочестивый русский человек читает минеи, то есть богослужебную книгу, в которой содержатся службы на каждый день тем или иным святым. Так вот митрополит Макарий как бы вкрапляет в тексты миней сочинения, жизнеописания этих святых, какие-то сочинения, так или иначе по проблематике связанные с творчеством этих святых. И получается собрание книг, построенное по принципу минеи, которое позволяет человеку из недели в неделю, из месяца в месяц, читая эти тома, приобщаться ко всей полноте книжных знаний Древней Руси. Это издание оказалось технически неосуществимым — великие Четьи минеи так и остались свидетельством удивительного опыта по созданию у нас богословской школы без собственно принципов школьного образования.
Но этот опыт в значительной степени подчеркнул необходимость появления богословской школы, которой не обладала к этому времени православная церковь, но которая развивалась при активном участии византийских богословов на Западе.
Казалось бы, все благоприятствовало этому замыслу.
