глава 1 Kapitel 1 Chapter 1 第1章 hoofdstuk 1 Capítulo 1 Bölüm 1

Hello language learners, if you enjoyed this book please remember to like it so that more people can see it when searching by popularity and thus have quicker access to it. Hello language learners, if you enjoyed this book please remember to like it so that more people can see it when searching by popularity and thus have quicker access to it.

Thank you and enjoy the journey) Thank you and enjoy the journey

Здравствуйте, изучающие язык, если вам понравилась эта книга, пожалуйста, не забудьте поставить ей лайк, чтобы больше людей могли увидеть ее при поиске по популярности и, таким образом, получить к ней более быстрый доступ. Hello language learners, if you liked this book, please don't forget to like it so that more people can see it when searching by popularity and thus access it faster. 语言学习者你好，如果你喜欢这本书，请不要忘记点赞，让更多的人在搜索热门时看到它，从而更快地访问它。

Спасибо вам и приятного путешествия) Thank you and have a nice trip) 谢谢你，祝你旅途愉快）

-----------------------------------------

Олеся Olesya 奥莱西亚

I I

Мой слуга, повар и спутник по охоте — полесовщик Ярмола вошел в комнату, согнувшись под вязанкой дров, сбросил ее с грохотом на пол и подышал на замерзшие пальцы. My servant, cook and hunting companion, the woodsman Yarmola, entered the room, bending under a bundle of firewood, dropped it with a crash on the floor and breathed on his frozen fingers. 我的仆人、厨师兼打猎伙伴、伐木人亚莫拉走进房间，在一捆柴火下弯腰，把它摔在地板上，然后用他冻僵的手指呼吸。

— У, какой ветер, паныч, на дворе, — сказал он, садясь на корточки перед заслонкой. “Oh, what a wind, panych, in the yard,” he said, squatting down in front of the shutter. — Нужно хорошо в грубке протопить. - It is necessary to heat it well in coarse. Позвольте запалочку, паныч. Allow me a spark, sir.

— Значит, завтра на зайцев не пойдем, а? “So we’re not going to hunt hares tomorrow, huh?” Как ты думаешь, Ярмола? What do you think, Yarmola?

— Нет... не можно... слышите, какая завируха. - No ... you can’t ... hear what a hype. Заяц теперь лежит и — а ни мур-мур... Завтра и одного следа не увидите. The hare is now lying and - but not murmur ... Tomorrow you won’t see even a single trace.

Судьба забросила меня на целых шесть месяцев в глухую деревушку Волынской губернии, на окраину Полесья, и охота была единственным моим занятием и удовольствием. Fate threw me for six whole months in a remote village in the Volyn province, on the outskirts of Polissya, and hunting was my only occupation and pleasure. Признаюсь, в то время, когда мне предложили ехать в деревню, я вовсе не думал так нестерпимо скучать. I confess that at the time when I was offered to go to the village, I did not at all think that I would be so unbearably bored. Я поехал даже с радостью. I even went with joy. «Полесье... глушь... лоно природы... простые нравы... первобытные натуры, — думал я, сидя в вагоне, — совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями, своеобразным языком... и уж, наверно, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!» А я в то время (рассказывать, так все рассказывать) уж успел тиснуть в одной маленькой газетке рассказ с двумя убийствами и одним самоубийством и знал теоретически, что для писателей полезно наблюдать нравы. "Polesye... backwoods... bosom of nature... simple morals... primitive nature," I thought, sitting in the carriage, "a people completely unfamiliar to me, with strange customs, a peculiar language... and, probably, what a multitude of poetic legends, stories and songs!” And at that time (to tell, to tell everything like that) I had already managed to emboss in one small newspaper a story with two murders and one suicide, and I knew theoretically that it is useful for writers to observe morals.

Но... или перебродские крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, — отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: «Гай буг», что должно было обозначать: «Помогай бог». But ... either the Perebrod peasants were distinguished by some special, stubborn lack of communication, or I did not know how to get down to business - my relations with them were limited only to the fact that, when they saw me, they still took off their hats from a distance, and when they came abreast with me, sullenly they said: "Guy bug", which was supposed to mean: "God help." Когда же я пробовал с ними разговориться, то они глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и всё порывались целовать у меня руки — старый обычай, оставшийся от польского крепостничества. When I tried to talk to them, they looked at me with surprise, refused to understand the simplest questions and tried to kiss my hands - an old custom left over from Polish serfdom.

Книжки, какие у меня были, я все очень скоро перечитал. От скуки — хотя это сначала казалось мне неприятным — я сделал попытку познакомиться с местной интеллигенцией в лице ксендза, жившего за пятнадцать верст, находившегося при нем «пана органиста», местного урядника и конторщика соседнего имения из отставных унтер-офицеров, но ничего из этого не вышло. Out of boredom - though it seemed unpleasant to me at first - I made an attempt to get acquainted with the local intelligentsia in the person of the priest who lived fifteen versts away, the "pan organist" who was with him, the local uryadnik and the retired non-commissioned officers' clerk of the neighboring estate, but nothing came of it.

Потом я пробовал заняться лечением перебродских жителей. Then I tried my hand at treating the people of Perebrod. В моем распоряжении были: касторовое масло, карболка, борная кислота, йод. Но тут, помимо моих скудных сведений, я наткнулся на полную невозможность ставить диагнозы, потому что признаки болезни у всех моих пациентов были всегда одни и те же: «в сере́дине болит» и «ни есть, ни пить не можу». But here, in addition to my scanty information, I came across the complete impossibility of making diagnoses, because the signs of illness in all my patients were always the same: "in the middle of the pain" and "can not eat or drink.

Приходит, например, ко мне старая баба. Вытерев со смущенным видом нос указательным пальцем правой руки, она достает из-за пазухи пару яиц, причем на секунду я вижу ее коричневую кожу, и кладет их на стол. Wiping her nose with the index finger of her right hand, she pulls a pair of eggs from her pocket, and for a second I can see her brown skin, and places them on the table. Затем она начинает ловить мои руки, чтобы запечатлеть на них поцелуй. She then starts to catch my hands to capture a kiss on them. Я прячу руки и убеждаю старуху: «Да полно, бабка... оставь... я не поп... мне этого не полагается... Что у тебя болит?» I hide my hands and persuade the old woman, "Come on, grandma.... leave it... I'm not a priest... I'm not supposed to do that... What's your pain?"

— В сере́дине у меня болит, панычу, в самой что ни на есть середине, так что даже ни пить, ни есть не можу. - I have a pain in the middle, panichu, in the very middle, so I can't even drink or eat.

— Давно это у тебя сделалось? - How long have you had this?

— А я знаю? — отвечает она также вопросом. - She also answers with a question. — Так и печет и печет. - It just keeps baking and baking. Ни пить, ни есть не можу.

И, сколько я ни бьюсь, более определенных признаков болезни не находится. And no matter how much I try, there are no more definite signs of the disease.

— Да вы не беспокойтесь, — посоветовал мне однажды конторщик из унтеров, — сами вылечатся. - But you do not worry, - advised me once the office clerk of the non-commissioned officers, - they will cure themselves. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю — нашатырь. I tell you, the only medicine I use is ammonia. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» — «Я, говорит, больной»... Сейчас же ему под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает... «Нюхай еще... сильнее!» Нюхает... «Что легче?» — «Як будто полегшало»... — «Ну, так и ступай с богом».

К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы... And I only marveled at the same office-bearer of the non-commissioned officers and the uriadnik, looking with what imperturbable importance they stick their huge red paws in the lips of the men ....

Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы. Understandably, I seized greedily on such an innocent amusement as teaching Yarmola, a field worker, to read and write.

Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу, подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.

— Что тебе, Ярмола? — спросил я.

— Да вот дивлюсь, как вы пишете. - I'm amazed at the way you write. Вот бы мне так... Нет, нет... не так, как вы, — смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь. I wish I could do that. No, no... not like you," he hurried away, embarrassed when he saw me smiling. — Мне бы только мое фамилие... - I just wish I had my last name....

— Зачем это тебе? — удивился я... (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой крестьянский заработок он пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. - I wondered... (It should be noted that Yarmola is considered the poorest and laziest man in the whole of Perebrod; he drinks his wages and his peasant earnings; there are no such bad oxen as his anywhere in the neighborhood. По моему мнению, ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с сомнением: — Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?

— А видите, какое дело, паныч, — ответил Ярмола необыкновенно мягко, — ни одного грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или в волости дело, или что... никто не может... Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней напечатано... То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться. When there's a humaga to sign, or a parish case, or what-- no one can... The headman only puts the seal, but he doesn't know what's in it.... It would be good for everyone if someone knew how to sign.

Такая заботливость Ярмолы — заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, — такая заботливость его об общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Such care of Yarmolya - a known poacher, a careless vagabond, whose opinion would never even be considered by the village council - such concern of his for the public interest of his native village somehow touched me. Я сам предложил давать ему уроки. И что же это была за тяжкая работа — все мои попытки выучить его сознательному чтению и письму! And what hard work it was, all my attempts to teach him conscious reading and writing! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц, — этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма». Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.

— Ну скажи, Ярмола, — «ма». Просто только скажи — «ма», — приставал я к нему. — Не гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну говори — «ма»...

Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и решительно:

— Нет... не могу...

— Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто — «ма», вот как я говорю.

— Нет... не могу, паныч... забыл...

Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. All methods, techniques and comparisons crashed against this monstrous incomprehensibility. Но стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.

— Мне бы только мою фамилию! — застенчиво упрашивал он меня. — Больше ничего не нужно. Только фамилию: Ярмола Попружук — и больше ничего.

Отказавшись окончательно от мысли выучить его разумному чтению и письму, я стал учить его подписываться механически. К моему великому удивлению, этот способ оказался наиболее доступным Ярмоле, так что к концу второго месяца мы уже почти осилили фамилию. Что же касается до имени, то его ввиду облегчения задачи мы решили совсем отбросить. As for the name, we decided to drop it altogether to make the task easier.

По вечерам, окончив топку печей, Ярмола с нетерпением дожидался, когда я позову его.

— Ну, Ярмола, давай учиться, — говорил я.

Он боком подходил к столу, облокачивался на него локтями, просовывал между своими черными, закорузлыми, несгибающимися пальцами перо и спрашивал меня, подняв кверху брови: He came sideways to the table, leaned his elbows on it, put a quill between his black, calloused, unbending fingers, and asked me, raising his eyebrows:

— Писать?

— Пиши.

Ярмола довольно уверенно чертил первую букву — «П» (эта буква у нас носила название: «два стояка и сверху перекладина»); потом он смотрел на меня вопросительно.

— Что ж ты не пишешь? Забыл?

— Забыл... — досадливо качал головой Ярмола.

— Эх, какой ты! Ну, ставь колесо. Well, put the wheel on.

— А-а! Колесо, колесо!.. Знаю... — оживлялся Ярмола и старательно рисовал на бумаге вытянутую вверх фигуру, весьма похожую очертаниями на Каспийское море. Окончивши этот труд, он некоторое время молча любовался им, наклоняя голову то на левый, то на правый бок и щуря глаза.

— Что же ты стал? Пиши дальше.

— Подождите немного, панычу... сейчас.

Минуты две он размышлял и потом робко спрашивал:

— Так же, как первая?

— Верно. Пиши.

Так мало-помалу мы добрались до последней буквы — «к» (твердый знак мы отвергли), которая была у нас известна, как «палка, а посредине палки кривуля хвостом набок».

— А что вы думаете, панычу, — говорил иногда Ярмола, окончив свой труд и глядя на него с любовной гордостью, — если бы мне еще месяцев с пять или шесть поучиться, я бы совсем хорошо знал. - And what do you think, Panychu," said Yarmola sometimes, having finished his labor and looking at him with loving pride, "if I had five or six months more to study, I would know quite well. Как вы скажете?

II

Ярмола сидел на корточках перед заслонкой, перемешивая в печке уголья, а я ходил взад и вперед по диагонали моей комнаты. Из всех двенадцати комнат огромного помещичьего дома я занимал только одну, бывшую диванную. Другие стояли запертыми на ключ, и в них неподвижно и торжественно плесневела старинная штофная мебель, диковинная бронза и портреты XVIII столетия.

Ветер за стенами дома бесился, как старый, озябший голый дьявол. В его реве слышались стоны, визг и дикий смех. Метель к вечеру расходилась еще сильнее. Снаружи кто-то яростно бросал в стекла окон горсти мелкого сухого снега. Недалекий лес роптал и гудел с непрерывной, затаенной, глухой угрозой...

Ветер забирался в пустые комнаты и в печные воющие трубы, и старый дом, весь расшатанный, дырявый, полуразвалившийся, вдруг оживлялся странными звуками, к которым я прислушивался с невольной тревогой. Вот точно вздохнуло что-то в белой зале, вздохнуло глубоко, прерывисто, печально. Вот заходили и заскрипели где-то далеко высохшие гнилые половицы под чьими-то тяжелыми и бесшумными шагами. Чудится мне затем, что рядом с моей комнатой, в коридоре, кто-то осторожно и настойчиво нажимает на дверную ручку и потом, внезапно разъярившись, мчится по всему дому, бешено потрясая всеми ставнями и дверьми, или, забравшись в трубу, скулит так жалобно, скучно и непрерывно, то поднимая все выше, все тоньше свой голос до жалобного визга, то опуская его вниз, до звериного рычанья. Порою бог весть откуда врывался этот страшный гость и в мою комнату, пробегал внезапным холодом у меня по спине и колебал пламя лампы, тускло светившей под зеленым бумажным, обгоревшим сверху абажуром. Sometimes God knows where this terrible guest burst into my room, ran a sudden chill down my spine and shook the flame of the lamp that shone dimly under the green paper shade, burned from above.

На меня нашло странное, неопределенное беспокойство. Вот, думалось мне, сижу я глухой и ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни, затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от общества, от женского смеха, от человеческого разговора... И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола — странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске. Here, I thought, I was sitting on a deaf and inclement winter night in a ramshackle house, in the middle of a village lost in forests and snowdrifts, hundreds of versts away from city life, from society, from women's laughter, from human conversation.... And I began to imagine that for years and dozens of years this inclement evening would drag on, would drag on until my death, and the same wind would roar outside the windows, the same dimly burning lamp under a shabby green lampshade, the same anxious pacing back and forth in my room, the same silent, concentrated Yarmola - a strange, alien creature, indifferent to everything in the world - would sit near the stove: to the fact that his family had nothing to eat at home, and to the raging wind, and to my uncertain, corrosive longing.

Мне вдруг нестерпимо захотелось нарушить это томительное молчание каким-нибудь подобием человеческого голоса, и я спросил:

— Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ветер?

— Ветер? — отозвался Ярмола, лениво подымая голову. — А паныч разве не знает?

— Конечно, не знаю. Откуда же мне знать?

— И вправду не знаете? — оживился вдруг Ярмола. — Это я вам скажу, — продолжал он с таинственным оттенком в голосе, — это я вам скажу: чи ведьмака народилась, чи ведьмак веселье справляет. - This I will tell you, - he continued with a mysterious tinge in his voice, - this I will tell you: chi witcher born, chi witcher makes merry.

— Ведьмака — это колдунья, по-вашему?

— А так, так... колдунья.

Я с жадностью накинулся на Ярмолу. «Почем знать, — думал я, — может быть, сейчас же мне удастся выжать из него какую-нибудь интересную историю, связанную с волшебством, с зарытыми кладами, с вовкулаками?..»

— Ну, а у вас здесь, на Полесье, есть ведьмы? — спросил я.

— Не знаю... Может, есть, — ответил Ярмола с прежним равнодушием и опять нагнулся к печке. — Старые люди говорят, что были когда-то... Может, и неправда...

Я сразу разочаровался. Характерной чертой Ярмолы была упорная несловоохотность, и я уж не надеялся добиться от него ничего больше об этом интересном предмете. Но, к моему удивлению, он вдруг заговорил с ленивой небрежностью и как будто бы обращаясь не ко мне, а к гудевшей печке:

— Была у нас лет пять тому назад такая ведьма... Только ее хлопцы с села прогнали!

— Куда же они ее прогнали?

— Куда!.. Известно, в лес... Куда же еще? И хату ее сломали, чтобы от того проклятого кубла и щепок не осталось... А саму ее вывели за вышницы и по шее.

— За что же так с ней обошлись?

— Вреда он нее много было: ссорилась со всеми, зелье под хаты подливала, закрутки вязала в жите... Один раз просила она у нашей молодицы злот (пятнадцать копеек). Та ей говорит: «Нет у меня злота, отстань». — «Ну, добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не дала...» И что же вы думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя болеть. Болело, болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали, пусть ей очи повылазят...