Познер - о цензуре, страхе и Путине / вДудь (5)

— …если мне не изменяет память, от полутора до трех миллионов человек. — Да.

— В зависимости от выпуска и всего остального. — Да.

— Но на YouTube

есть программы, и не только наша,

— …которую смотрят больше людей. — Гораздо больше, да.

— Разве это не повод обратить на это внимание?

— Я в курсе этого.

Я в курсе, что есть такие программы.

Ну, например, ваша.

Я посмотрел наверное пять или шесть ваших интервью.

Ну, мне интересно,

потому что мне интересно, как вы работаете.

Но контекст здесь ни при чем.

— Вы де… Я смотрю вашу программу и говорю: «Да, ну конечно он работает

с оглядкой на свою аудиторию.

Поэтому он матерится, например.

Потому что там это как-то очень…

ну, клево вот так вот сделать.

Поэтому он так одевается, поэтому он так стрижется.

Ну понятно — он работает на свою большую аудиторию.

Я на эту аудиторию

не работаю и, более того, я не работаю ни на какую аудиторию.

Я работаю и работаю.

И, честное слово, не думаю, кто смотрит меня.

Просто вообще у меня нет этого, ну, вопроса.

Но когда я говорю, что я не смотрю интернет, я имею в виду, что я там не сижу.

Есть люди, которые просто оттуда не вылезают.

Это правда же.

А когда они говорят, что они не смотрят телевизор — они смотрят телевизор.

— Но в интернете. — Конечно.

(музыкальная заставка)

— Чем вы зарабатываете кроме программы?

— А вам-то какое дело?

— Последующая серия… Ну во-первых, нам, нашей программе — прямое дело,

потому что мы в каждой программе говорим про деньги, и если вот здесь (щелкает пальцами)

не появляется титр с дзынем хотя бы раз,

то можно считать, что программу под нож можно пускать.

— Сколько?

— 50, 100, 150 тысяч рублей.

— 250 тысяч баксов?!

— Миллиард рублей, это не много на самом деле.

— Вы поймете, почему я спрашиваю, из вопроса через два в моем списке.

— Нет, ну дело в том, что

я зарабатываю своей профессией.

— Угу.

— Эм-м-м…

Я…

иногда зарабатываю выступлениями.

— Ну собственно все выступления этой недели — они же были за гонорар.

— Не все, но почти все, да. — Угу.

— И все.

— Угу. — По-моему, все.

— Может, вы что-нибудь напомните?

— Э-э-э, нет.

Я люблю проводить инвентаризацию, но все-таки в вашем случае мне ничего больше на ум не приходит.

Самая дорогая вещь, которую вы держали в руках?

— В денежном выражении? — Да.

— Что ж это могло быть, а?

Что ж я такого держал в руках?

— Моя вещь или вообще вещь? — Вообще, которая как-то у вас оказалась.

— Лучше бы ваша, но…

Чемодан с наличными.

— Не, никогда такого не было. (Дудь усмехается) Наверное…

Когда-то, когда я был в Штатах, одна

женщина дала мне подержать

бриллиант, который стоил, что-то, восемь миллионов долларов.

— А почему она вам дала его подержать?

— А? — Почему она вам дала его подержать?

— Ну просто ей вот я сказал:

«Ой, а можно посмотреть?» Потому что я таких бриллиантов не видел.

— Что вы испытали, когда трогали его? — Да ничего, очень любопытно было.

— А, то есть никаких мурашек, ни возбуждения… — Нет-нет-нет.

— Вы знаете, к деньгам я очень равнодушен.

— Ага. — Поверьте мне.

— Тогда расскажите о последней вещи, которую вы не смогли себе позволить.

— Вы посмотрели… — Которую я хотел?

— Хотели бы, да, но подумали: «Дороговато».

Ну, например, вы, если я ничего не путаю, вы ездите на «Ягуаре».

— Да, но я не покупал его.

— А, это амбассадорский «Ягуар», хорошо.

— Что-то другое, машина… — Ну…

— Не, вы знаете, вот машины…

Я могу позволить себе купить, как мне кажется,

любую машину, которую я бы хотел,

но меня не интересует Bugatti, Ferrari…

— Но Porsche Cayenne вы купите… — Куплю, куплю, да.

— Тогда вопрос следующий.

Если представить,

— Я бы хотел, например, иметь самолет.

— Небольшой… — Falcon?

— Да, чтобы летать.

Это очень удобно, очень.

И иногда я летаю, когда другие меня приглашают.

Я понимаю, что таких денег у меня нет и не будет.

Поэтому я к этому отношусь спокойно, но с завистью.

— Если представить… — Да.

— …что на следующей неделе…

Я искренне вам этого не желаю.

Более того, я буду категорически…грустить из-за этого.

Ваша программа закончится.

— Закроется. И вы больше не сможете работать журналистом в России. — Да.

— Тех денег, которые у вас есть, хватит

на то, чтобы не работать до конца своих дней?

— Или на сколько лет не работы вам хватит?

— Ну, хватит, если только не жить, как я живу.

Если жить не так, как я живу, то хватит.

— А если нет, на сколько лет хватит, если жить так? — Ну кто его знает.

— Не знаю. Потом, слушайте, мне 83 года.

Поэтому…

— Знаете, мне предстоит… Кто знает, сколько я буду жить? — Ну до сотки-то вы должны…

— Ну не обязательно. Если бы мне было 30 лет, как вам, этот вопрос имел бы смысл.

А когда 83 года — ну что значит «на всю жизнь»?

Ну еще два, ну три, знаете…

Вот, так что… И потом…

Я действительно считаю, что могут закрыть.

Могу себе это легко представить, потому что…

Мне часто задают вопрос: «А почему тебе позволяют говорить то, что ты говоришь?»

Я говорю: «Я не знаю».

И правда не знаю.

Может быть, просто потому что это типа…

любимого жида при генерал-губернаторе — не знаю.

— Но… — Или как коллега Губин, кажется, выразился про вакансию на Эренбурга.

— Э-э-э, когда он говорил про, ну… — А-а-а, да-да-да.

— Говорил, что нужен такой человек не только Иосифу Сталину, но и кому-то еще. — Ну да, возможно.

— Я Губина не читал, но я допускаю.

— Но дело в том, что… Дело в том, что…

Тут взвешиваешь.

И я говорю себе: «Да, может быть даже меня в этом смысле используют».

Но я-то ведь свое дело делаю.

Я выхожу на довольно большую публику.

И это для меня важнее.

Так что черт его знает.

— Смотрите, тогда финальный вопрос, Владимир Владимирович.

Попробуйте мне, молодому, глупому…

— Да-да-да, вы это второй раз говорите. — Да!

— Нет, потому что я хочу понять, что…

Я пришел не подкалывать вас, я пришел действительно

понять какие-то вещи, которые меня как

давнего поклонника вашего творчества волнуют.

Смотрите.

У вас все есть.

Вы прожили невероятную жизнь.

Не приведи бог, если б в ближайшем будущем с вами что-то случилось,

все равно можно было бы сказать: этот человек

прожил ярко, круто, чего только ни видел,

и он невероятный красавец.

— У вас все есть… — «Красавчик».

— Красавчик, да, да, правильно.

Вы все правильно сказали.

— Ну? — У вас все есть.

— Вы много чего видели — в общем-то, все. — Да.

— Вы видели все.

Но вы все равно

остаетесь в этой как бы журналистике,

с кучей компромиссов,

с невозможностью приглашать людей,

с необходимостью звонить Пескову,

— …когда вы не работаете с ним. — Не необходимостью, нет, это желание.

— Окей. — Мое.

— У Владимира Путина

спрашивать разрешения, можно ли вам делать программу, хотя это

ну никак не правильно, потому что Владимир Путин будет одним из героев этой программы.

И это в любом случае неправильно.

То есть по сути Познер,

несмотря на то, что у него все есть,

все было,

и ему должно быть нечего бояться —

но вы все равно боитесь

расстаться с этой жизнью.

— Жизнью?

— С жизнью, ну, комфортной жизнью в телевизоре, востребованностью, со всем остальным.

— Так. — И у меня возникает вопрос. (в доме звонит телефон)

— Пусть звонит телефон. — Ну у нас телефон дома.

— Дома звонит телефон! Ничего страшного. — У кого-нибудь из вас есть такое?

— У меня возникает вопрос.

Если боитесь даже вы,

то как должны вести себя мы?

Те, кому около тридцати.

— У которых столького нет. — Да.

— И которым хотелось бы пожить и в профессии,

и в любимой родной стране.

— Это очень хороший вопрос, наконец.

И я…

Я попробую на него ответить и, боюсь, что это будет не очень короткий ответ.

— Эм-м-м…

Я вообще ничего не боюсь.

Я боюсь акул, это правда.

И у меня есть причина бояться акул.

А так я ничего не боюсь.

Я…

понимаю, в какой стране я живу.

И я понимаю, что в этой стране

согласно правилам игры

есть вопросы,

которые решает первое лицо, и неважно, как его фамилия —

Путин,

Ельцин, или кому, какая-то неизвестная.

И я понимаю, что если я что-то хочу делать,

что-то одно, нечто,

то никто не может дать на это добро без этого человека.

Это отдельные особые вещи, например,

создание общественного телевидения.

Вот никто кроме

первого лица решить этот вопрос не может

в нашей стране.

Значит, либо я буду

стараться это делать,

и пойду к нему,

и буду добиваться этого.

Либо нет.

Но если нет,

так и не будет ничего.

А вдруг я чего-то добьюсь?

Теперь, в отношении

программы с…

…с Леней Парфеновым, которой не было.

Я вам уже объяснил.

Попытка.

Это попытка, опять-таки.

Это в нашей стране.

Ведь когда его выгнали,

вы понимаете прекрасно,

что это на самом верху было известно и понятно.

Значит на самом верху это надо решать.

Это Россия.

Это не какая-то другая страна.

Я здесь живу.

Я здесь делаю свою работу.

Почему бы я не хотел ее терять?

Потому что я ее люблю.

Но главным образом, потому что

когда я езжу по стране и не только…

Вы меня заставляете говорить

не очень скромные вещи, но тут уж я вынужден.

Вы не представляете количество людей, которые ко мне подходят

и говорят: «Спасибо, спасибо». Значит,

я понимаю,

что то, что я делаю,

кому-то нужно.

— Владимир Владимирович, извините, что я перебиваю ваш долгий ответ.

К Владимиру Соловьеву подходит еще больше людей на таких же встречах

— …и говорят спасибо. — Я говорю не о встречах, я говорю на улице где-то.

— Возможно, к нему подходят, я не знаю.

— Точно. — Я допускаю вполне.

— У него аншлаги по всей России.

Я говорю о своей, как вам сказать…

О своем отношении к тому, что я делаю.

Я это делаю, потому что я считаю, что это нужно.

И потому что я это люблю.

Не хочется это терять, конечно.

Но я работаю в тех условиях,

в которых можно работать — да, я иду на некоторые компромиссы.

Но я при этом себе не изменяю.

Я просто знаю: да,

ради того, чтобы делать то, что я делаю,

я готов

согласиться, что я каких-то людей не могу позвать.

Конечно,

есть люди, которые скажут, что это неправильно

и что лучше хлопнуть дверью.

И не делать ничего.

Ничего не делать — ну, я найду себе работу.

Я прекрасный переводчик.

Буду переводить.

В крайнем случае, я уеду.

У меня есть квартира в Париже.

Буду жить себе в Париже.

— На французскую пенсию.

— Сколько она, кстати? — Я получаю американскую.

— Вот. — А-а, а сколько она?

— Да небольшая, ну неважно.

Проживу.

Проще всего

сказать: «Да я ничего не буду делать! Ну их всех!»

Или пытаться что-то делать.

Я и пытаюсь.

Так что я просто… А что касается

моего совета вам —

у меня нет совета.

Каждый это решает сам.

Я никого не могу призвать на баррикады.

Это… даже непорядочно.

У меня есть все-таки некоторое положение, так или иначе.

Со мной, конечно, легко расправиться,

но гораздо легче, например, с вами.

— Понимаете? — Почему?

— Ну потому что вы пока еще

не набрали того веса.

— М-м. — Вот.

— А обо мне даже будут писать в New York Times, понимаете, вот это вот. — А-а.

— Неприятно, зачем?

Так что, мне кажется, что…

Люди меня спрашивают:

«А как нам быть?»

Я говорю: «Вы знаете, я… я не раввин».

Я не знаю как быть.

Я могу только сказать, как я.

А вы уж сами… Каждый сам

решает свою судьбу.

— Ну вы согласны, что

вы рабо… Вот люди, которые учились бы

журналистике, глядя на вас…

То есть, они приходят в профессию,

чтобы стать как Познер.

Это люди…

смотрят на человека, который занимается

не до конца журналистикой.

— А что такое «до конца»?

— Ну это все-таки журналистика, когда ты можешь высказывать, если аргументированно,

— …если с доказательствами… — Давайте я вам скажу так: нигде

в мире

я не вижу этой журналистики.

Я потерял работу в Америке,

— …и вы знаете эту историю, да? — Да.

— Значит, попробуй, например,

в независимых средствах массовой информации Франции, Англии, Америки

хоть что-то сказать позитивное о России.

Вы не скажете.

Просто не дадут.

Мы живем в таком мире.

Да, в интернете — да. Пока.

Потому что это совсем другой…

Другое количество людей в конце концов.

Это такая вот, да.

И ник… Я могу

быть свободным

в том случае, когда мне принадлежит

это телевидение, и я сам себе хозяин, ну да.

Но такого, в общем, нет.

Такого нет.

Поэтому тут не надо…

Я считаю, что я делаю максимум

того, что я могу,