×

We use cookies to help make LingQ better. By visiting the site, you agree to our cookie policy.


image

Евгений Замятин: Мы, Замятин - Мы - Запись 2-я

Замятин - Мы - Запись 2-я

Запись 2-я. Конспект: Балет. Квадратная гармония. Икс

Весна. Из-за Зеленой Стены, с диких невидимых равнин, ветер несет желтую медовую пыль каких-то цветов. От этой сладкой пыли сохнут губы – ежеминутно проводишь по ним языком – и, должно быть, сладкие губы у всех встречных женщин (и мужчин тоже, конечно). Это несколько мешает логически мыслить.

Но зато небо! Синее, не испорченное ни единым облаком (до чего были дики вкусы у древних, если их поэтов могли вдохновлять эти нелепые, безалаберные, глупотолкущиеся кучи пара). Я люблю – уверен, не ошибусь, если скажу: мы любим только такое вот, стерильное, безукоризненное небо. В такие дни весь мир отлит из того же самого незыблемого, вечного стекла, как и Зеленая Стена, как и все наши постройки. В такие дни видишь самую синюю глубь вещей, какие-то неведомые дотоле, изумительные их уравнения – видишь в чем-нибудь таком самом привычном, ежедневном.

Ну, вот хоть бы это. Нынче утром был я на эллинге, где строится «Интеграл», и вдруг увидел станки: с закрытыми глазами, самозабвенно, кружились шары регуляторов; мотыли, сверкая, сгибались вправо и влево; гордо покачивал плечами балансир; в такт неслышной музыке приседало долото долбежного станка. Я вдруг увидел всю красоту этого грандиозного машинного балета, залитого легким голубым солнцем.

И дальше сам с собою: почему красиво? Почему танец красив? Ответ: потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчиненности, идеальной несвободе. И если верно, что наши предки отдавались танцу в самые вдохновенные моменты своей жизни (религиозные мистерии, военные парады), то это значит только одно: инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку, и мы в теперешней нашей жизни – только сознательно…

Кончить придется после: щелкнул нумератор. Я подымаю глаза: О-90, конечно. И через полминуты она сама будет здесь: за мной на прогулку.

Милая О! – мне всегда это казалось – что она похожа на свое имя: сантиметров на 10 ниже Материнской Нормы – и оттого вся кругло обточенная, и розовое О – рот – раскрыт навстречу каждому моему слову. И еще: круглая, пухлая складочка на запястье руки – такие бывают у детей.

Когда она вошла, еще вовсю во мне гудел логический маховик, и я по инерции заговорил о только что установленной мною формуле, куда входили и мы все, и машины, и танец.

– Чудесно. Не правда ли? – спросил я.

– Да, чудесно. Весна, – розово улыбнулась мне О-90.

Ну вот, не угодно ли: весна… Она – о весне. Женщины… Я замолчал.

Внизу. Проспект полон: в такую погоду послеобеденный личный час мы обычно тратим на дополнительную прогулку. Как всегда, Музыкальный Завод всеми своими трубами пел Марш Единого Государства. Мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера – сотни, тысячи нумеров, в голубоватых юнифах,[1 Вероятно, от древнего «Uniforme». Здесь и далее в романе «Мы» примеч. автора .] с золотыми бляхами на груди – государственный нумер каждого и каждой. И я – мы, четверо, – одна из бесчисленных волн в этом могучем потоке. Слева от меня О-90 (если бы это писал один из моих волосатых предков лет тысячу назад, он, вероятно, назвал бы ее этим смешным словом «моя»); справа – два каких-то незнакомых нумера, женский и мужской.

Блаженно-синее небо, крошечные детские солнца в каждой из блях, не омраченные безумием мыслей лица… Лучи – понимаете: все из какой-то единой, лучистой, улыбающейся материи. А медные такты: «Тра-та-та-там. Тра-та-та-там», эти сверкающие на солнце медные ступени, и с каждой ступенью – вы поднимаетесь все выше, в головокружительную синеву…

И вот, так же как это было утром, на эллинге, я опять увидел, будто только вот сейчас первый раз в жизни, увидел все: непреложные прямые улицы, брызжущее лучами стекло мостовых, божественные параллелепипеды прозрачных жилищ, квадратную гармонию серо-голубых шеренг. И так: будто не целые поколения, а я – именно я – победил старого Бога и старую жизнь, именно я создал все это, и я как башня, я боюсь двинуть локтем, чтобы не посыпались осколки стен, куполов, машин…

А затем мгновение – прыжок через века, с + на —. Мне вспомнилась (очевидно, ассоциация по контрасту) – мне вдруг вспомнилась картина в музее: их, тогдашний, двадцатых веков, проспект, оглушительно пестрая, путаная толчея людей, колес, животных, афиш, деревьев, красок, птиц… И ведь, говорят, это на самом деле было – это могло быть. Мне показалось это так неправдоподобно, так нелепо, что я не выдержал и расхохотался вдруг.

И тотчас же эхо – смех – справа. Обернулся: в глаза мне – белые – необычайно белые и острые зубы, незнакомое женское лицо.

– Простите, – сказала она, – но вы так вдохновенно все озирали, как некий мифический бог в седьмой день творения. Мне кажется, вы уверены, что и меня сотворили вы, а не кто иной. Мне очень лестно…

Все это без улыбки, я бы даже сказал, с некоторой почтительностью (может быть, ей известно, что я – строитель «Интеграла»). Но не знаю – в глазах или бровях – какой-то странный раздражающий икс, и я никак не могу его поймать, дать ему цифровое выражение.

Я почему-то смутился и, слегка путаясь, стал логически мотивировать свой смех. Совершенно ясно, что этот контраст, эта непроходимая пропасть между сегодняшним и тогдашним…

– Но почему же непроходимая? (Какие белые зубы!) Через пропасть можно перекинуть мостик. Вы только представьте себе: барабан, батальоны, шеренги – ведь это тоже было – и следовательно…

– Ну да: ясно! – крикнула (это было поразительное пересечение мыслей: она – почти моими же словами – то, что я записывал перед прогулкой). – Понимаете: даже мысли. Это потому, что никто не «один», но «один из». Мы так одинаковы…

Она:

– Вы уверены?

Я увидел острым углом вздернутые к вискам брови – как острые рожки икса, опять почему-то сбился; взглянул направо, налево – и…

Направо от меня – она, тонкая, резкая, упрямо-гибкая, как хлыст, I-330 (вижу теперь ее нумер); налево – О, совсем другая, вся из окружностей, с детской складочкой на руке; и с краю нашей четверки – неизвестный мне мужской нумер – какой-то дважды изогнутый вроде буквы S. Мы все были разные…

Эта, справа, I-330, перехватила, по-видимому, мой растерянный взгляд – и со вздохом:

– Да… Увы!

В сущности, это «увы» было совершенно уместно. Но опять что-то такое на лице у ней или в голосе…

Я с необычайной для меня резкостью сказал:

– Ничего не увы. Наука растет, и ясно – если не сейчас, так через пятьдесят, сто лет…

– Даже носы у всех…

– Да, носы, – я уже почти кричал. – Раз есть – все равно какое основание для зависти… Раз у меня нос «пуговицей», а у другого…

– Ну, нос-то у вас, пожалуй, даже и «классический», как в старину говорили. А вот руки… Нет, покажите-ка, покажите-ка руки!

Терпеть не могу, когда смотрят на мои руки: все в волосах, лохматые – какой-то нелепый атавизм. Я протянул руку и – по возможности посторонним голосом – сказал:

– Обезьяньи.

Она взглянула на руки, потом на лицо:

– Да это прелюбопытный аккорд, – она прикидывала меня глазами, как на весах, мелькнули опять рожки в углах бровей.

– Он записан на меня, – радостно-розово открыла рот О-90.

Уж лучше бы молчала – это было совершенно ни к чему. Вообще эта милая О… как бы сказать… у ней неправильно рассчитана скорость языка, секундная скорость языка должна быть всегда немного меньше секундной скорости мысли, а уже никак не наоборот.

В конце проспекта, на аккумуляторной башне, колокол гулко бил 17. Личный час кончился. I-330 уходила вместе с тем S-образным мужским нумером. У него такое внушающее почтение и, теперь вижу, как будто даже знакомое лицо. Где-нибудь встречал его – сейчас не вспомню.

На прощание I – все так же иксово – усмехнулась мне.

– Загляните послезавтра в аудиториум 112.

Я пожал плечами:

– Если у меня будет наряд именно на тот аудиториум, какой вы назвали…

Она с какой-то непонятной уверенностью:

– Будет.

На меня эта женщина действовала так же неприятно, как случайно затесавшийся в уравнение неразложимый иррациональный член. И я был рад остаться хоть ненадолго вдвоем с милой О.

Об руку с ней мы прошли четыре линии проспектов. На углу ей было направо, мне – налево.

– Я бы так хотела сегодня прийти к вам, опустить шторы. Именно сегодня, сейчас… – робко подняла на меня О круглые, сине-хрустальные глаза.

Смешная. Ну что я мог ей сказать? Она была у меня только вчера и не хуже меня знает, что наш ближайший сексуальный день послезавтра. Это просто все то же самое ее «опережение мысли» – как бывает (иногда вредное) опережение подачи искры в двигателе.

При расставании я два… нет, буду точен, три раза поцеловал чудесные, синие, не испорченные ни одним облачком, глаза.

[1] Вероятно, от древнего «Uniforme». Здесь и далее в романе «Мы» примеч. автора .


Замятин - Мы - Запись 2-я Zamyatin - Wir - Aufnahme 2 Zamyatin - Us - Record 2 Zamyatin - Nosotros - Grabación 2 Zamyatin - Nous - Enregistrement 2 Zamiatinas - Mes - Įrašas 2 Zamyatin - Nós - Disco 2 Замятін - Ми - Запис 2-й

Запись 2-я. Конспект: Балет. Квадратная гармония. Икс Entry 2. Summary: Ballet. Square Harmony. X

Весна. Spring. Из-за Зеленой Стены, с диких невидимых равнин, ветер несет желтую медовую пыль каких-то цветов. From behind the Green Wall, from the wild invisible plains, the wind carries the yellow honey dust of some flowers. От этой сладкой пыли сохнут губы – ежеминутно проводишь по ним языком – и, должно быть, сладкие губы у всех встречных женщин (и мужчин тоже, конечно). This sweet dust makes your lips dry - you run your tongue over them every minute - and it must be the sweet lips of all the women you meet (and men, too, of course). Это несколько мешает логически мыслить. This somewhat interferes with logical thinking.

Но зато небо! But the sky! Синее, не испорченное ни единым облаком (до чего были дики вкусы у древних, если их поэтов могли вдохновлять эти нелепые, безалаберные, глупотолкущиеся кучи пара). Blue, unspoiled by a single cloud (what wild tastes the ancients had, if their poets could be inspired by these ridiculous, slack-jawed, silly piles of steam). Я люблю – уверен, не ошибусь, если скажу: мы любим только такое вот, стерильное, безукоризненное небо. I love - I'm sure I'm not wrong to say that we only love this kind of sterile, immaculate sky. В такие дни весь мир отлит из того же самого незыблемого, вечного стекла, как и Зеленая Стена, как и все наши постройки. On days like this, the whole world is cast from the same immutable, eternal glass as the Green Wall, as are all our buildings. В такие дни видишь самую синюю глубь вещей, какие-то неведомые дотоле, изумительные их уравнения – видишь в чем-нибудь таком самом привычном, ежедневном. On days like these, you see the bluest depths of things, some hitherto unknown, marvelous equations - you see them in something so familiar, so everyday.

Ну, вот хоть бы это. Well, at least this. Нынче утром был я на эллинге, где строится «Интеграл», и вдруг увидел станки: с закрытыми глазами, самозабвенно, кружились шары регуляторов; мотыли, сверкая, сгибались вправо и влево; гордо покачивал плечами балансир; в такт неслышной музыке приседало долото долбежного станка. This morning I was at the boathouse, where Integral is being built, and suddenly I saw the machines: the regulator balls were spinning with their eyes closed, self-forgetfully; the moths were bending left and right, sparkling; the balancer shook its shoulders proudly; the chisel of the chisel press was squatting in time with the inaudible music. Я вдруг увидел всю красоту этого грандиозного машинного балета, залитого легким голубым солнцем. I suddenly saw the full beauty of this grandiose machine ballet, bathed in light blue sunshine.

И дальше сам с собою: почему красиво? And then with himself: why beautiful? Почему танец красив? Why is the dance beautiful? Ответ: потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчиненности, идеальной несвободе. The answer is because it is a nonfree movement, because the whole deep meaning of dance is precisely in absolute, aesthetic subordination, ideal nonfreedom. И если верно, что наши предки отдавались танцу в самые вдохновенные моменты своей жизни (религиозные мистерии, военные парады), то это значит только одно: инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку, и мы в теперешней нашей жизни – только сознательно… And if it is true that our ancestors gave themselves to dance in the most inspired moments of their lives (religious mysteries, military parades), then this means only one thing: the instinct of unfreedom has been organically inherent in man since ancient times, and we in our present life - only consciously...

Кончить придется после: щелкнул нумератор. I'll have to finish afterwards: the numberer clicked. Я подымаю глаза: О-90, конечно. I look up: O-90, of course. И через полминуты она сама будет здесь: за мной на прогулку. And in half a minute she'll be here herself: following me for a walk.

Милая О! Sweet O! – мне всегда это казалось – что она похожа на свое имя: сантиметров на 10 ниже Материнской Нормы – и оттого вся кругло обточенная, и розовое О – рот – раскрыт навстречу каждому моему слову. - it always seemed to me that she was like her name: about 10 centimeters below Mother Norma - and therefore all roundly chiseled, and a pink O - mouth - open towards every word I said. И еще: круглая, пухлая складочка на запястье руки – такие бывают у детей. And another thing: a round, puffy crease on the wrist of the hand - it happens in children.

Когда она вошла, еще вовсю во мне гудел логический маховик, и я по инерции заговорил о только что установленной мною формуле, куда входили и мы все, и машины, и танец. When she entered, the logic flywheel was still humming in me, and my inertia was talking about the formula I had just established, which included all of us, the machines, and the dance.

– Чудесно. Не правда ли? Isn't it? – спросил я.

– Да, чудесно. Весна, – розово улыбнулась мне О-90. Spring," O-90 smiled at me rosily.

Ну вот, не угодно ли: весна… Она – о весне. Well, if you don't mind: spring... It's about spring. Женщины… Я замолчал. Women... I fell silent.

Внизу. Проспект полон: в такую погоду послеобеденный личный час мы обычно тратим на дополнительную прогулку. The avenue is full: in this kind of weather, we usually spend the afternoon private hour for an extra walk. Как всегда, Музыкальный Завод всеми своими трубами пел Марш Единого Государства. As always, the Music Factory sang the One State March with all its trumpets. Мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера – сотни, тысячи нумеров, в голубоватых юнифах,\[1 Вероятно, от древнего «Uniforme». In measured rows of four, enthusiastically beating the beat, came the numbers - hundreds, thousands of numbers, in bluish unifiers,\[1 Probably from the ancient "Uniforme. – __Здесь и далее в романе «Мы» примеч. - Hereinafter in the novel "We," note. автора__ .\] с золотыми бляхами на груди – государственный нумер каждого и каждой. author .\] with gold plaques on his chest - the state number of each and every one. И я – мы, четверо, – одна из бесчисленных волн в этом могучем потоке. And I - the four of us - am one of countless waves in this mighty stream. Слева от меня О-90 (если бы это писал один из моих волосатых предков лет тысячу назад, он, вероятно, назвал бы ее этим смешным словом «моя»); справа – два каких-то незнакомых нумера, женский и мужской. To my left is O-90 (if one of my hairy ancestors had written this a thousand years ago, he probably would have called it that funny word "mine"); to my right are two unfamiliar numbers, one female and one male.

Блаженно-синее небо, крошечные детские солнца в каждой из блях, не омраченные безумием мыслей лица… Лучи – понимаете: все из какой-то единой, лучистой, улыбающейся материи. A blissfully blue sky, tiny baby suns in each of the blazes, faces unclouded by the madness of thought... Rays - you know: all from some single, radiant, smiling matter. А медные такты: «Тра-та-та-там. And the brass bars: "Tra-ta-ta-ta-tam. Тра-та-та-там», эти сверкающие на солнце медные ступени, и с каждой ступенью – вы поднимаетесь все выше, в головокружительную синеву… Tra-ta-ta-tam," these copper steps gleaming in the sun, and with each step - you go higher and higher, into the dizzying blue...

И вот, так же как это было утром, на эллинге, я опять увидел, будто только вот сейчас первый раз в жизни, увидел все: непреложные прямые улицы, брызжущее лучами стекло мостовых, божественные параллелепипеды прозрачных жилищ, квадратную гармонию серо-голубых шеренг. And so, as it was in the morning, on the boathouse, I saw again, as if just now for the first time in my life, saw everything: the immutable straight streets, the splashing glass of the sidewalks, the divine parallelepipeds of transparent dwellings, the square harmony of the gray-blue rows. И так: будто не целые поколения, а я – именно я – победил старого Бога и старую жизнь, именно я создал все это, и я как башня, я боюсь двинуть локтем, чтобы не посыпались осколки стен, куполов, машин… And so: it's as if I - I am the one who defeated the old God and the old life, I am the one who created it all, and I am like a tower, I am afraid to move my elbow lest the shards of walls, domes, cars fall...

А затем мгновение – прыжок через века, с + на —. And then a moment - a leap through the ages, from + to -. Мне вспомнилась (очевидно, ассоциация по контрасту) – мне вдруг вспомнилась картина в музее: их, тогдашний, двадцатых веков, проспект, оглушительно пестрая, путаная толчея людей, колес, животных, афиш, деревьев, красок, птиц… И ведь, говорят, это на самом деле было – это могло быть. I was reminded (obviously an association by contrast) - I was suddenly reminded of a picture in a museum: their, then, twentieth-century avenue, a deafeningly motley, confusing jumble of people, wheels, animals, posters, trees, paints, birds... And after all, they say, it really was - it could be. Мне показалось это так неправдоподобно, так нелепо, что я не выдержал и расхохотался вдруг. It seemed so implausible to me, so ridiculous, that I could not stand it and laughed all of a sudden.

И тотчас же эхо – смех – справа. Обернулся: в глаза мне – белые – необычайно белые и острые зубы, незнакомое женское лицо. I turned around: in my eyes, white - unusually white and sharp teeth, an unfamiliar woman's face.

– Простите, – сказала она, – но вы так вдохновенно все озирали, как некий мифический бог в седьмой день творения. - Excuse me," she said, "but you were looking around so inspirationally, like some mythical god on the seventh day of creation. Мне кажется, вы уверены, что и меня сотворили вы, а не кто иной. It seems to me that you are sure that you created me, too, and not anyone else. Мне очень лестно… I am very flattered...

Все это без улыбки, я бы даже сказал, с некоторой почтительностью (может быть, ей известно, что я – строитель «Интеграла»). All this without smiling, I would even say with some reverence (maybe she knows that I am the builder of Integral). Но не знаю – в глазах или бровях – какой-то странный раздражающий икс, и я никак не могу его поймать, дать ему цифровое выражение. But I don't know whether it's in my eyes or my eyebrows, there's some weird annoying X, and there's no way I can catch it, give it a digital expression.

Я почему-то смутился и, слегка путаясь, стал логически мотивировать свой смех. For some reason I was embarrassed and, slightly confused, began to logically motivate my laughter. Совершенно ясно, что этот контраст, эта непроходимая пропасть между сегодняшним и тогдашним… It is quite clear that this contrast, this impassable chasm between today and then...

– Но почему же непроходимая? - But why is it impenetrable? (Какие белые зубы!) (What white teeth!) Через пропасть можно перекинуть мостик. A bridge can be thrown across the chasm. Вы только представьте себе: барабан, батальоны, шеренги – ведь это тоже было – и следовательно… Just imagine: the drum, the battalions, the lines - because that too was - and consequently...

– Ну да: ясно! – крикнула (это было поразительное пересечение мыслей: она – почти моими же словами – то, что я записывал перед прогулкой). - shouted (it was a striking intersection of thoughts: she - almost in my own words - what I was writing down before the walk). – Понимаете: даже мысли. - You see: even thoughts. Это потому, что никто не «один», но «один из». That's because no one is "one," but "one of." Мы так одинаковы…

Она:

– Вы уверены?

Я увидел острым углом вздернутые к вискам брови – как острые рожки икса, опять почему-то сбился; взглянул направо, налево – и… I saw my eyebrows raised at a sharp angle to my temples - like sharp X's horns, again for some reason I was confused; I looked to the right, to the left - and...

Направо от меня – она, тонкая, резкая, упрямо-гибкая, как хлыст, I-330 (вижу теперь ее нумер); налево – О, совсем другая, вся из окружностей, с детской складочкой на руке; и с краю нашей четверки – неизвестный мне мужской нумер – какой-то дважды изогнутый вроде буквы S. Мы все были разные… To my right was she, thin, sharp, stubbornly flexible, like a whip, I-330 (I can see her number now); to my left was O, very different, all round, with a childlike crease on her arm; and at the edge of our foursome was a male number unknown to me - some double-curved like the letter S. We were all different...

Эта, справа, I-330, перехватила, по-видимому, мой растерянный взгляд – и со вздохом: This one on the right, I-330, intercepted my apparently confused look - and with a sigh:

– Да… Увы!

В сущности, это «увы» было совершенно уместно. In fact, that "alas" was perfectly appropriate. Но опять что-то такое на лице у ней или в голосе…

Я с необычайной для меня резкостью сказал: I said with unusual sharpness for me:

– Ничего не увы. - Nothing is alas. Наука растет, и ясно – если не сейчас, так через пятьдесят, сто лет… Science is growing, and it is clear that if not now, then in fifty or a hundred years...

– Даже носы у всех… - Even everyone's noses...

– Да, носы, – я уже почти кричал. - Yes, noses," I almost shouted. – Раз есть – все равно какое основание для зависти… Раз у меня нос «пуговицей», а у другого… - If I have a button nose and someone else has a button nose, it's all the same.

– Ну, нос-то у вас, пожалуй, даже и «классический», как в старину говорили. - Well, your nose is probably even "classic," as they used to say in the old days. А вот руки… Нет, покажите-ка, покажите-ка руки! But the hands... No, let me see your hands, let me see your hands!

Терпеть не могу, когда смотрят на мои руки: все в волосах, лохматые – какой-то нелепый атавизм. I hate it when people look at my hands, all hairy and shaggy - some kind of ridiculous atavism. Я протянул руку и – по возможности посторонним голосом – сказал: I reached out my hand and - in an outsider's voice, if possible - said:

– Обезьяньи. - Monkeys.

Она взглянула на руки, потом на лицо: She looked at her hands, then at her face:

– Да это прелюбопытный аккорд, – она прикидывала меня глазами, как на весах, мелькнули опять рожки в углах бровей. - Yes, it's a delightful chord," she traced me with her eyes as if on a scale, horns flashed again in the corners of her eyebrows.

– Он записан на меня, – радостно-розово открыла рот О-90. - It's in my name," O-90 opened her mouth cheerfully.

Уж лучше бы молчала – это было совершенно ни к чему. I would have been better off if I hadn't said anything, it was completely unnecessary. Вообще эта милая О… как бы сказать… у ней неправильно рассчитана скорость языка, секундная скорость языка должна быть всегда немного меньше секундной скорости мысли, а уже никак не наоборот. Actually, this sweet O... how shall I put it... her tongue speed is miscalculated, the second speed of her tongue should always be a little less than the second speed of her thought, and not vice versa.

В конце проспекта, на аккумуляторной башне, колокол гулко бил 17. At the end of the avenue, at the end of the battery tower, the bell rumbled 17. Личный час кончился. The private hour is over. I-330 уходила вместе с тем S-образным мужским нумером. I-330 was leaving with that S-shaped male number. У него такое внушающее почтение и, теперь вижу, как будто даже знакомое лицо. He has such a suggestive reverence and, now I see, it's as if he even looks familiar. Где-нибудь встречал его – сейчас не вспомню. I met him somewhere - I can't remember now.

На прощание I – все так же иксово – усмехнулась мне. As I said goodbye, she grinned at me-just as I did.

– Загляните послезавтра в аудиториум 112. - Stop by Room 112 the day after tomorrow.

Я пожал плечами:

– Если у меня будет наряд именно на тот аудиториум, какой вы назвали… - If I have an outfit for exactly the kind of audience you named...

Она с какой-то непонятной уверенностью:

– Будет.

На меня эта женщина действовала так же неприятно, как случайно затесавшийся в уравнение неразложимый иррациональный член. This woman had the same unpleasant effect on me as an undecomposable irrational term that happened to be in an equation. И я был рад остаться хоть ненадолго вдвоем с милой О. And I was glad to be alone with sweet O. for a while.

Об руку с ней мы прошли четыре линии проспектов. Along with her we passed four lines of avenues. На углу ей было направо, мне – налево. At the corner she had a right, I had a left.

– Я бы так хотела сегодня прийти к вам, опустить шторы. - I'd so like to come to you tonight, bring the curtains down. Именно сегодня, сейчас… – робко подняла на меня О круглые, сине-хрустальные глаза. Exactly today, now..." she raised her round, blue-crystal eyes at me timidly.

Смешная. Ну что я мог ей сказать? Она была у меня только вчера и не хуже меня знает, что наш ближайший сексуальный день послезавтра. She was just with me yesterday and knows as well as I do that our next sexy day is the day after tomorrow. Это просто все то же самое ее «опережение мысли» – как бывает (иногда вредное) опережение подачи искры в двигателе. It's just the same as her "thought advancement" - like the (sometimes harmful) spark advancement in an engine.

При расставании я два… нет, буду точен, три раза поцеловал чудесные, синие, не испорченные ни одним облачком, глаза. As we parted, I kissed her lovely blue eyes, unspoiled by a single cloud, two... no, I'll be precise, three times.

\[1\] Вероятно, от древнего «Uniforme». \[1\] Probably from the ancient "Uniforme. – __Здесь и далее в романе «Мы» примеч. - Hereinafter in the novel "We," note. автора__ .