"Евгений Онегин" (Глава 2, Часть 1) "Eugen Onegin" (Kapitel 2, Teil 1) "Eugene Onegin" (Chapter 2, Part 1) "Eugenio Onegin" (Capitolo 2, Parte 1) 「ウジェーヌ・オネーギン」（第2章第1部） "Eugene Onegin" (Capítulo 2, Parte 1)

Глава вторая, Часть первая. CHAPTER TWO, part 1

О Русь! About Russia!

Деревня, где скучал Евгений,                         Была прелестный уголок;                         Там друг невинных наслаждений                         Благословить бы небо мог. The village where Eugene was bored, There was a lovely corner; There, a friend of innocent pleasures could bless heaven. Господский дом уединенный,                         Горой от ветров огражденный,                         Стоял над речкою. The lord's house is secluded, Fenced from the winds by a mountain, Stood above the river. Вдали                         Пред ним пестрели и цвели                         Луга и нивы золотые,                         Мелькали селы; здесь и там                         Стада бродили по лугам,                         И сени расширял густые                         Огромный, запущенный сад,                         Приют задумчивых дриад. In the distance Before him bright and blooming Meadows and fields of gold, Flickering villages; here and there Herds wandered through the meadows, And the canopy was expanded by the dense A huge, neglected garden, The shelter of brooding dryads.

II

Почтенный замок был построен,                         Как замки строиться должны:                         Отменно прочен и спокоен                         Во вкусе умной старины. The venerable castle was built, How castles should be built: Superbly strong and calm In the taste of clever antiquity. Везде высокие покои,                         В гостиной штофные обои,                         Царей портреты на стенах,                         И печи в пестрых изразцах. Everywhere there are high chambers, In the living room there are damask wallpaper, Portraits of kings on the walls, And stoves in colorful tiles. Все это ныне обветшало,                         Не знаю, право, почему;                         Да, впрочем, другу моему                         В том нужды было очень мало,                         Затем, что он равно зевал                         Средь модных и старинных зал. All this has now become dilapidated, I really don't know why; Yes, however, my friend In need was very little, Then, that he yawned equally Among the fashionable and ancient hall.

III

Он в том покое поселился,                         Где деревенский старожил                         Лет сорок с ключницей бранился,                         В окно смотрел и мух давил. He settled in that peace, Where the village old-timer For forty years scolded with the housekeeper, He looked out the window and crushed the flies. Все было просто: пол дубовый,                         Два шкафа, стол, диван пуховый,                         Нигде ни пятнышка чернил. Everything was simple: the floor is oak, Two wardrobes, a table, a downy sofa, Not a speck of ink anywhere. Онегин шкафы отворил;                         В одном нашел тетрадь расхода,                         В другом наливок целый строй,                         Кувшины с яблочной водой                         И календарь осьмого года:                         Старик, имея много дел,                         В иные книги не глядел. Onegin opened the cupboards; In one I found an expenditure notebook, In another, a whole line of liqueurs, Jugs of apple water And the calendar of the eighth year: The old man, having a lot of things to do, He did not look at other books.

IV

Один среди своих владений,                         Чтоб только время проводить,                         Сперва задумал наш Евгений                         Порядок новый учредить. Alone among his possessions, In order to only spend time, At first, our Eugene decided to establish a new Order. В своей глуши мудрец пустынный,                         Ярем он барщины старинной                         Оброком легким заменил;                         И раб судьбу благословил. In his wilderness, the desert sage, Yarem he replaced the old corvee with a light one; And the slave blessed fate. Зато в углу своем надулся,                         Увидя в этом страшный вред,                         Его расчетливый сосед;                         Другой лукаво улыбнулся,                         И в голос все решили так,                         Что он опаснейший чудак. But in his corner pouted, Seeing this terrible harm, His prudent neighbor; The other smiled slyly, And in a voice everyone decided that he was the most dangerous eccentric.

Сначала все к нему езжали;                         Но так как с заднего крыльца                         Обыкновенно подавали                         Ему донского жеребца,                         Лишь только вдоль большой дороги                         Заслышат их домашни дроги, -                         Поступком оскорбясь таким,                         Все дружбу прекратили с ним. At first, everyone went to see him; But since the Don stallion was usually served to Him from the back porch, As soon as along the high road Their home friends would hear, - By an act of such offense, Everyone ended their friendship with him. "Сосед наш неуч; сумасбродит;                         Он фармазон; он пьет одно                         Стаканом красное вино;                         Он дамам к ручке не подходит;                         Все да да нет; не скажет да-с                         Иль нет-с". "Our neighbor is an ignoramus; he is crazy; He is a freemason; he drinks one Glass of red wine; He does not fit ladies to the handle; All yes and no; he will not say yes, or no, sir." Таков был общий глас. That was the general voice.

VI VI

В свою деревню в ту же пору                         Помещик новый прискакал                         И столь же строгому разбору                         В соседстве повод подавал:                         По имени Владимир Ленской,                         С душою прямо геттингенской,                         Красавец, в полном цвете лет,                         Поклонник Канта и поэт. At the same time, a new landowner rode to his village And to the same strict analysis In the neighborhood he gave an excuse: By the name of Vladimir Lenskoy, With a soul straight from Goettingen, Handsome, in full bloom, Admirer of Kant and a poet. Он из Германии туманной                         Привез учености плоды:                         Вольнолюбивые мечты,                         Дух пылкий и довольно странный,                         Всегда восторженную речь                         И кудри черные до плеч. He from foggy Germany Brought fruits of scholarship: Freedom-loving dreams, An ardent and rather strange spirit, Always an enthusiastic speech And black curls up to his shoulders.

VII

От хладного разврата света                         Еще увянуть не успев,                         Его душа была согрета                         Приветом друга, лаской дев;                         Он сердцем милый был невежда,                         Его лелеяла надежда,                         И мира новый блеск и шум                         Еще пленяли юный ум. From the cold debauchery of the light Even before it could fade, His soul was warmed by the Greetings of a friend, by the caress of the virgins; He was an ignoramus with his dear heart, He was cherished by hope, And the world was a new splendor and noise. The young mind was still captivated. Он забавлял мечтою сладкой                         Сомненья сердца своего;                         Цель жизни нашей для него                         Была заманчивой загадкой,                         Над ней он голову ломал                         И чудеса подозревал. He amused with a dream sweet Doubt of his heart; The purpose of our life for him Was a tempting riddle, Above it he racked his head And suspected miracles.

VIII

Он верил, что душа родная                         Соединиться с ним должна,                         Что, безотрадно изнывая,                         Его вседневно ждет она;                         Он верил, что друзья готовы                         За честь его приять оковы                         И что не дрогнет их рука                         Разбить сосуд клеветника;                         Что есть избранные судьбами,                         Людей священные друзья;                         Что их бессмертная семья                         Неотразимыми лучами                         Когда-нибудь нас озарит                         И мир блаженством одарит. He believed that his own soul must unite with him, That, melancholy, languishing, she waits for him every day; He believed that his friends were ready For his honor to take the fetters And that their hand would not flinch Break the vessel of the slanderer; That there are chosen by destinies, People are sacred friends; That their immortal family Irresistible rays Someday will illuminate us And the world will bestow bliss.

IX

Негодованье, сожаленье,                         Ко благу чистая любовь                         И славы сладкое мученье                         В нем рано волновали кровь. Indignation, regret, For the good of pure love And glory, sweet torment In him early agitated blood. Он с лирой странствовал на свете;                         Под небом Шиллера и Гете                         Их поэтическим огнем                         Душа воспламенилась в нем;                         И муз возвышенных искусства,                         Счастливец, он не постыдил:                         Он в песнях гордо сохранил                         Всегда возвышенные чувства,                         Порывы девственной мечты                         И прелесть важной простоты. He traveled with the lyre in the world; Under the sky of Schiller and Goethe, Their poetic fire ignited the Soul in him; And the muses of sublime art, Happy, he did not shame: He proudly preserved in songs Always sublime feelings, Gusts of virgin dreams And the charm of important simplicity.

Он пел любовь, любви послушный,                         И песнь его была ясна,                         Как мысли девы простодушной,                         Как сон младенца, как луна                         В пустынях неба безмятежных,                         Богиня тайн и вздохов нежных. He sang love, obedient to love, And his song was clear, Like the thoughts of an innocent virgin, Like a baby's sleep, like the moon In the serene deserts of the sky, Goddess of secrets and gentle sighs. Он пел разлуку и печаль,                         И нечто, и туманну даль,                         И романтические розы;                         Он пел те дальные страны,                         Где долго в лоно тишины                         Лились его живые слезы;                         Он пел поблеклый жизни цвет                         Без малого в осьмнадцать лет. He sang parting and sorrow, And something, and a hazy distance, And romantic roses; He sang those distant lands, Where for a long time his living tears flowed into the bosom of silence; He sang the faded color of life Almost at the age of eighteen.

XI XI

В пустыне, где один Евгений                         Мог оценить его дары,                         Господ соседственных селений                         Ему не нравились пиры;                         Бежал он их беседы шумной. In the wilderness, where Eugene alone could appreciate his gifts, the Lords of neighboring villages He did not like feasts; He ran their noisy conversations. Их разговор благоразумный                         О сенокосе, о вине,                         О псарне, о своей родне,                         Конечно, не блистал ни чувством,                         Ни поэтическим огнем,                         Ни остротою, ни умом,                         Ни общежития искусством;                         Но разговор их милых жен                         Гораздо меньше был умен. Their conversation is prudent About haymaking, about wine, About a kennel, about their relatives, Of course, it did not shine with either feeling, Neither poetic fire, Neither wit, nor intellect, Neither art of community; But the conversation of their lovely wives was much less clever.

XII

Богат, хорош собою, Ленский                         Везде был принят как жених;                         Таков обычай деревенский;                         Все дочек прочили своих                         За полурусского соседа;                         Взойдет ли он, тотчас беседа                         Заводит слово стороной                         О скуке жизни холостой;                         Зовут соседа к самовару,                         А Дуня разливает чай;                         Ей шепчут: "Дуня, примечай!" Rich, good-looking, Lensky was accepted everywhere as a groom; Such is the custom of the country; All daughters predicted their For a semi-Russian neighbor; Will he ascend, immediately the conversation Starts the word by the side About the boredom of living single; A neighbor is called to the samovar, and Dunya is pouring tea; They whisper to her: "Dunya, take note!" Потом приносят и гитару:                         И запищит она (бог мой! Then they bring the guitar, too: And it squeaks (my God! ):                         Приди в чертог ко мне златой!.. ): Come to my golden halls...! {12}

XIII

Но Ленский, не имев, конечно,                         Охоты узы брака несть,                         С Онегиным желал сердечно                         Знакомство покороче свесть. But Lensky, of course, having no desire for the bonds of marriage, wished to make a short acquaintance with Onegin. Они сошлись. Волна и камень,                         Стихи и проза, лед и пламень                         Не столь различны меж собой. Wave and stone, poetry and prose, ice and fire Not so different from each other. Сперва взаимной разнотой                         Они друг другу были скучны;                         Потом понравились; потом                         Съезжались каждый день верхом                         И скоро стали неразлучны. At first they were dull to each other by mutual dissimilarity; Then they liked each other; Then they rode together every day on horseback And soon became inseparable. Так люди (первый каюсь я)                         От делать нечего друзья. So people (first penitent me) Nothing to do friends.

XIV

Но дружбы нет и той меж нами. But there's no friendship between us. Все предрассудки истребя,                         Мы почитаем всех нулями,                         А единицами - себя. All prejudices are eradicated, We think of everyone as zeros, And of ourselves as ones. Мы все глядим в Наполеоны;                         Двуногих тварей миллионы                         Для нас орудие одно;                         Нам чувство дико и смешно. We all look to Napoleons; Two-legged creatures millions For us a tool alone; To us the feeling is wild and ridiculous. Сноснее многих был Евгений;                         Хоть он людей, конечно, знал                         И вообще их презирал, -                         Но (правил нет без исключений)                         Иных он очень отличал                         И вчуже чувство уважал. More tolerable than many was Eugene; Though he knew people, of course, And generally despised them, - But (there are no rules without exceptions) He distinguished others very well, And in a different sense respected them.

XV

Он слушал Ленского с улыбкой. Поэта пылкий разговор,                         И ум, еще в сужденьях зыбкой,                         И вечно вдохновенный взор, -                         Онегину все было ново;                         Он охладительное слово                         В устах старался удержать                         И думал: глупо мне мешать                         Его минутному блаженству;                         И без меня пора придет;                         Пускай покамест он живет                         Да верит мира совершенству;                         Простим горячке юных лет                         И юный жар и юный бред. The poet's ardent conversation, And a mind still in the shaky judgment, And an ever-inspired gaze, - Everything was new to Onegin; He tried to keep the cooling word in his mouth, And thought it foolish for me to disturb His momentary bliss; And without me the time will come; Let him live for the time being And believe in the world's perfection; Let us forgive the fever of young years And young fever and young delirium.

XVI

Меж ими все рождало споры                         И к размышлению влекло:                         Племен минувших договоры,                         Плоды наук, добро и зло,                         И предрассудки вековые,                         И гроба тайны роковые,                         Судьба и жизнь в свою чреду,                         Все подвергалось их суду. Between them everything gave birth to disputes And drew to thought: Tribes of past treaties, Fruits of sciences, good and evil, And prejudices of ages, And fatal secrets of coffins, Fate and life in its course, All was subject to their judgment. Поэт в жару своих суждений                         Читал, забывшись, между тем                         Отрывки северных поэм,                         И снисходительный Евгений,                         Хоть их не много понимал,                         Прилежно юноше внимал. The poet in the heat of his judgments read, forgetting himself, passages of northern poems, And the indulgent Eugene, though he did not understand them much, Attentively listened to the young man.

XVII

Но чаще занимали страсти                         Умы пустынников моих. But more often the passions occupied the minds of my hermits. Ушед от их мятежной власти,                         Онегин говорил об них                         С невольным вздохом сожаленья:                         Блажен, кто ведал их волненья                         И наконец от них отстал;                         Блаженней тот, кто их не знал,                         Кто охлаждал любовь - разлукой,                         Вражду - злословием; порой                         Зевал с друзьями и с женой,                         Ревнивой не тревожась мукой,                         И дедов верный капитал                         Коварной двойке не вверял. Departing from their rebellious power, Onegin spoke about them With an involuntary sigh of regret: Blessed is he who knew their excitement And finally left them behind; Blessed is the one who did not know them, Who cooled love - by separation, Enmity - by backbiting; sometimes Yawned with friends and with his wife, Jealous without worrying about torment, And grandfathers did not entrust the faithful capital to the Insidious deuce.

XVIII

Когда прибегнем мы под знамя                         Благоразумной тишины,                         Когда страстей угаснет пламя,                         И нам становятся смешны                         Их своевольство иль порывы                         И запоздалые отзывы, -                         Смиренные не без труда,                         Мы любим слушать иногда                         Страстей чужих язык мятежный,                         И нам он сердце шевелит. When we come running under the banner of Prudent silence, When the passions are extinguished, And we become ridiculous Their willfulness or impulses And belated responses, - The humble is not without difficulty, We love to listen to the rebellious language of the passions of others, And he moves our heart. Так точно старый инвалид                         Охотно клонит слух прилежный                         Рассказам юных усачей,                         Забытый в хижине своей. Just like an old invalid Willingly tends a diligent ear to the Tales of young barbel, Forgotten in his hut.

XIX

Зато и пламенная младость                         Не может ничего скрывать. But fiery youth can't hide anything. Вражду, любовь, печаль и радость                         Она готова разболтать. Enmity, love, sadness and joy She is ready to blabber. В любви считаясь инвалидом,                         Онегин слушал с важным видом,                         Как, сердца исповедь любя,                         Поэт высказывал себя;                         Свою доверчивую совесть                         Он простодушно обнажал. In love, being considered an invalid, Onegin listened with an important air, How, loving his heart, the Poet expressed himself; He bared his trusting conscience innocently. Евгений без труда узнал                         Его любви младую повесть,                         Обильный чувствами рассказ,                         Давно не новыми для нас. Eugene easily recognized His young story of love, A story rich in feelings, It has long been not new to us.

XX

Ах, он любил, как в наши лета                         Уже не любят; как одна                         Безумная душа поэта                         Еще любить осуждена:                         Всегда, везде одно мечтанье,                         Одно привычное желанье,                         Одна привычная печаль. Ah, he loved, as they do not love in our years; as one Crazy soul of a poet Still condemned to love: Always, everywhere, one dream, One habitual desire, One habitual sadness. Ни охлаждающая даль,                         Ни долгие лета разлуки,                         Ни музам данные часы,                         Ни чужеземные красы,                         Ни шум веселий, ни науки                         Души не изменили в нем,                         Согретой девственным огнем. No cooling distance, No long years of separation, No clock given to the muses, No foreign beauties, No noise of fun, no science changed the Soul in him, Warmed by a virgin fire.

XXI

Чуть отрок, Ольгою плененный,                         Сердечных мук еще не знав,                         Он был свидетель умиленный                         Ее младенческих забав;                         В тени хранительной дубравы                         Он разделял ее забавы,                         И детям прочили венцы                         Друзья-соседы, их отцы. A little youth, captured by Olga, Without knowing the torments of heart, He was a witness touched by Her infant amusements; In the shade of the guardian oak forest, He shared her amusements, And the children were promised crowns by Friends-neighbors, their fathers. В глуши, под сению смиренной,                         Невинной прелести полна,                         В глазах родителей, она                         Цвела, как ландыш потаенный,                         Незнаемый в траве глухой                         Ни мотыльками, ни пчелой. In the wilderness, under the shade of humble, Innocent charm is full, In the eyes of her parents, she Blossomed like a lily of the valley, Unknown in the grass, deaf Neither moths nor a bee.

XXII

Она поэту подарила                         Младых восторгов первый сон,                         И мысль об ней одушевила                         Его цевницы первый стон. She gave the poet the first dream of Young raptures, And the thought of her inspired His first groan. Простите, игры золотые! Sorry, the games are golden! Он рощи полюбил густые,                         Уединенье, тишину,                         И ночь, и звезды, и луну,                         Луну, небесную лампаду,                         Которой посвящали мы                         Прогулки средь вечерней тьмы,                         И слезы, тайных мук отраду...                         Но нынче видим только в ней                         Замену тусклых фонарей. He fell in love with dense groves, Solitude, silence, And the night, and the stars, and the moon, the Moon, the heavenly lamp, To which we dedicated Walking in the evening darkness, And tears, secret torments to delight ... But now we see only in it Replacement of dim lanterns.

XXIII XXIII

Всегда скромна, всегда послушна,                         Всегда как утро весела,                         Как жизнь поэта простодушна,                         Как поцелуй любви мила;                         Глаза, как небо, голубые,                         Улыбка, локоны льняные,                         Движенья, голос, легкий стан,                         Все в Ольге... но любой роман                         Возьмите и найдете верно                         Ее портрет: он очень мил,                         Я прежде сам его любил,                         Но надоел он мне безмерно. Always modest, always obedient, Always as cheerful as morning, As a poet's life is innocent, As a kiss of love is sweet; Eyes, like the sky, blue, Smile, flaxen curls, Movements, voice, light camp, Everything is in Olga ... but any novel Take and find her portrait correctly: he is very nice, I loved him myself before, But he bored me immensely ... Позвольте мне, читатель мой,                         Заняться старшею сестрой. Let me, my reader, take care of the older sister.