"Евгений Онегин" (Глава 1, Часть 2) "Eugen Onegin" (Kapitel 1, Teil 2) "Eugene Onegin" (Chapter 1, Part 2) "Eugene Onegin" (Capítulo 1, Parte 2) "Eugène Onéguine" (chapitre 1, partie 2) "Eugene Onegin" (Capitolo 1, Parte 2) 「ウジェーヌ・オネーギン」（第1章第2部） "Eugene Onegin" (Capítulo 1, Parte 2)

А.С.Пушкин "Евгений Онегин" Глава Первая, Часть вторая

XXXV

Что ж мой Онегин? What about my Onegin? Полусонный                         В постелю с бала едет он:                         А Петербург неугомонный                         Уж барабаном пробужден. Half asleep He goes to bed from the ball: And restless Petersburg Already awakened by the drum. Встает купец, идет разносчик,                         На биржу тянется извозчик,                         С кувшином охтенка спешит,                         Под ней снег утренний хрустит. A merchant gets up, a peddler walks, A cabman stretches to the stock exchange, An okhtenka hurries with a jug, Morning snow crunches under it. Проснулся утра шум приятный. Открыты ставни; трубный дым                         Столбом восходит голубым,                         И хлебник, немец аккуратный,                         В бумажном колпаке, не раз                         Уж отворял свой васисдас. The shutters are open; chimney smoke A pillar rises blue, And the baker, neat German, In a paper cap, more than once Has already opened his wasisdas.

XXXVI XXXVI

Но, шумом бала утомленный                         И утро в полночь обратя,                         Спокойно спит в тени блаженной                         Забав и роскоши дитя. But, tired of the noise of the ball And turning the morning at midnight, Sleeps quietly in the shade of the blissful Having fun and luxury child. Проснется за полдень, и снова                         До утра жизнь его готова,                         Однообразна и пестра. Wakes up at noon, and again Until the morning his life is ready, Monotonous and variegated. И завтра то же, что вчера. And tomorrow is the same as yesterday. Но был ли счастлив мой Евгений,                         Свободный, в цвете лучших лет,                         Среди блистательных побед,                         Среди вседневных наслаждений? But was my Eugene, Svobodny, happy in the prime of his best years, Among brilliant victories, Among everyday pleasures? Вотще ли был он средь пиров                         Неосторожен и здоров? Was he in vain among the feasts Was he careless and healthy?

XXXVII

Нет: рано чувства в нем остыли;                         Ему наскучил света шум;                         Красавицы не долго были                         Предмет его привычных дум;                         Измены утомить успели;                         Друзья и дружба надоели,                         Затем, что не всегда же мог                         Beef-stеаks и страсбургский пирог                         Шампанской обливать бутылкой                         И сыпать острые слова,                         Когда болела голова;                         И хоть он был повеса пылкой,                         Но разлюбил он наконец                         И брань, и саблю, и свинец. No: early feelings in him cooled down; He was bored with the noise of the light; The beauties were not for long the subject of his usual thoughts; Managed to tire treason; Friends and friendship are tired, Then, that not always could Beef-steaks and Strasbourg pie Pour a bottle of Champagne And pour sharp words, When my head ached; And although he was an ardent rake, But he finally fell out of love And abuse, and a saber, and lead.

XXXVIII

Недуг, которого причину                         Давно бы отыскать пора,                         Подобный английскому сплину,                         Короче: русская хандра                         Им овладела понемногу;                         Он застрелиться, слава богу,                         Попробовать не захотел,                         Но к жизни вовсе охладел. An ailment, the cause of which is long overdue to find, Similar to the English spleen, In short: the Russian blues He took possession of a little; He shot himself, thank God, He did not want to try, But he completely lost interest in life. Как Child-Harold, угрюмый, томный                         В гостиных появлялся он;                         Ни сплетни света, ни бостон,                         Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,                         Ничто не трогало его,                         Не замечал он ничего. Like Child-Harold, sullen, languid He appeared in the drawing-rooms; Neither the gossip of the world, nor Boston, Neither a cute look, nor an immodest sigh, Nothing touched him, He did not notice anything.

XXXIX. ХL. ХLI

ХLII

Причудницы большого света! Всех прежде вас оставил он;                         И правда то, что в наши лета                         Довольно скучен высший тон;                         Хоть, может быть, иная дама                         Толкует Сея и Бентама,                         Но вообще их разговор                         Несносный, хоть невинный вздор;                         К тому ж они так непорочны,                         Так величавы, так умны,                         Так благочестия полны,                         Так осмотрительны, так точны,                         Так неприступны для мужчин,                         Что вид их уж рождает сплин {7}. He left all of you before you; And the truth is that in our years the high tone is rather boring; Though, perhaps, another lady Interprets Sei and Bentham, But in general their conversation Is unbearable, though innocent nonsense; Besides, they are so blameless, So dignified, so clever, So full of piety, So prudent, so accurate, So inaccessible to men, That their appearance already gives birth to spleen {7}.

XLIII

И вы, красотки молодые,                         Которых позднею порой                         Уносят дрожки удалые                         По петербургской мостовой,                         И вас покинул мой Евгений. And you, young beauties, Which are sometimes carried away by the daring droshky On the Petersburg pavement, And my Eugene has left you. Отступник бурных наслаждений,                         Онегин дома заперся,                         Зевая, за перо взялся,                         Хотел писать - но труд упорный                         Ему был тошен; ничего                         Не вышло из пера его,                         И не попал он в цех задорный                         Людей, о коих не сужу,                         Затем, что к ним принадлежу. Apostate of stormy pleasures, Onegin locked himself at home, Yawning, took up his pen, He wanted to write - but hard work He was sick of it; Nothing came out of his pen, And he did not get into the shop provocative People, about whom I do not judge, Then that I belong to them.

ХLIV

И снова, преданный безделью,                         Томясь душевной пустотой,                         Уселся он - с похвальной целью                         Себе присвоить ум чужой;                         Отрядом книг уставил полку,                         Читал, читал, а все без толку:                         Там скука, там обман иль бред;                         В том совести, в том смысла нет;                         На всех различные вериги;                         И устарела старина,                         И старым бредит новизна. And again, betrayed by idleness, languishing in spiritual emptiness, he sat down - with the laudable aim of appropriating a stranger's mind to himself; I set up a shelf with a detachment of books, I read, I read, and everything was useless: There is boredom, there is deceit or delirium; There is no sense in that conscience; On all different chains; And the old is outdated, And the old is raving about the novelty. Как женщин, он оставил книги,                         И полку, с пыльной их семьей,                         Задернул траурной тафтой. As women, he left books, And the shelf, with their dusty family, Drawn up with mourning taffeta.

ХLV

Условий света свергнув бремя,                         Как он, отстав от суеты,                         С ним подружился я в то время. The conditions of the light overthrowing the burden, As he, lagging behind the vanity, I made friends with him at that time. Мне нравились его черты,                         Мечтам невольная преданность,                         Неподражательная странность                         И резкий, охлажденный ум. I liked his features, Dreams involuntary devotion, Inimitable strangeness And harsh, chilled mind. Я был озлоблен, он угрюм;                         Страстей игру мы знали оба;                         Томила жизнь обоих нас;                         В обоих сердца жар угас;                         Обоих ожидала злоба                         Слепой Фортуны и людей                         На самом утре наших дней. I was embittered, he is gloomy; We both knew the passion of the game; Weighed down the life of both of us; In both hearts, the heat died away; Both were awaited by the malice of Blind Fortune and the people In the very morning of our days.

XLVI

Кто жил и мыслил, тот не может                         В душе не презирать людей;                         Кто чувствовал, того тревожит                         Призрак невозвратимых дней:                         Тому уж нет очарований,                         Того змия воспоминаний,                         Того раскаянье грызет. He who lived and thought, he cannot in his soul not despise people; Those who felt are disturbed by the Ghost of irrevocable days: There are no charms for that, That snake of memories, That one gnaws at remorse. Все это часто придает                         Большую прелесть разговору. All this often gives great charm to the conversation. Сперва Онегина язык                         Меня смущал; но я привык                         К его язвительному спору,                         И к шутке, с желчью пополам,                         И злости мрачных эпиграмм. At first Onegin's language confused me; but I'm used to his caustic argument, And to a joke, with bile in half, And the anger of gloomy epigrams.

XLVII

Как часто летнею порою,                         Когда прозрачно и светло                         Ночное небо над Невою {8}                         И вод веселое стекло                         Не отражает лик Дианы,                         Воспомня прежних лет романы,                         Воспомня прежнюю любовь,                         Чувствительны, беспечны вновь,                         Дыханьем ночи благосклонной                         Безмолвно упивались мы! How often summertime, When transparent and light The night sky over the Neva {8} And the waters of the cheerful glass Does not reflect the face of Diana, Remembering the previous years of the novels, Remembering the old love, Sensitive, careless again, We revel in the breath of the favorable night Silently! Как в лес зеленый из тюрьмы                         Перенесен колодник сонный,                         Так уносились мы мечтой                         К началу жизни молодой. As in a green forest from a prison A sleepy convict was transferred, So we were carried away by a dream To the beginning of a young life.

XLVIII

С душою, полной сожалений,                         И опершися на гранит,                         Стоял задумчиво Евгений,                         Как описал себя пиит {9}. With a soul full of regrets, And leaning on granite, Eugene stood pensively, As he described himself as a drink {9}. Все было тихо; лишь ночные                         Перекликались часовые,                         Да дрожек отдаленный стук                         С Мильонной раздавался вдруг;                         Лишь лодка, веслами махая,                         Плыла по дремлющей реке:                         И нас пленяли вдалеке                         Рожок и песня удалая...                         Но слаще, средь ночных забав,                         Напев Торкватовых октав! Everything was quiet; only the night-time sentries called out, Yes, the droshk distant knocking From Millionnaya suddenly rang out; Only a boat, waving oars, Swam along the dormant river: And we were captivated in the distance A horn and a daring song ... But sweeter, in the midst of night fun, Chant of Torquat octaves!

XLIX

Адриатические волны,                         О Брента! нет, увижу вас                         И, вдохновенья снова полный,                         Услышу ваш волшебный глас! No, I'll see you, and, full of inspiration again, I'll hear your magic voice! Он свят для внуков Аполлона;                         По гордой лире Альбиона                         Он мне знаком, он мне родной. He is holy to Apollo's grandsons; By Albion's proud lyre He is familiar to me, he is my kin. Ночей Италии златой                         Я негой наслажусь на воле,                         С венецианкою младой,                         То говорливой, то немой,                         Плывя в таинственной гондоле;                         С ней обретут уста мои                         Язык Петрарки и любви. I will enjoy the golden nights of Italy in freedom, With a young Venetian, Now talkative, now dumb, Sailing in a mysterious gondola; With her my lips will find the Language of Petrarch and love.

Придет ли час моей свободы? Пора, пора! - взываю к ней;                         Брожу над морем {10}, жду погоды,                         Маню ветрила кораблей. - I appeal to her; I wander over the sea {10}, waiting for the weather, Manyu sailing ships. Под ризой бурь, с волнами споря,                         По вольному распутью моря                         Когда ж начну я вольный бег? Under the robe of storms, arguing with the waves, On the free crossroads of the sea When will I start my free run? Пора покинуть скучный брег                         Мне неприязненной стихии                         И средь полуденных зыбей,                         Под небом Африки моей {11},                         Вздыхать о сумрачной России,                         Где я страдал, где я любил,                         Где сердце я похоронил. It's time to leave the boring shores To me hostile elements And in the midday swell, Under the sky of my Africa {11}, Sigh about gloomy Russia, Where I suffered, where I loved, Where I buried my heart.

LI

Онегин был готов со мною                         Увидеть чуждые страны;                         Но скоро были мы судьбою                         На долгой срок разведены. Onegin was ready to see foreign countries with me; But soon we were by fate. Divorced for a long time. Отец его тогда скончался. His father then died. Перед Онегиным собрался                         Заимодавцев жадный полк. A greedy regiment of Lenders gathered in front of Onegin. У каждого свой ум и толк:                         Евгений, тяжбы ненавидя,                         Довольный жребием своим,                         Наследство предоставил им,                         Большой потери в том не видя                         Иль предузнав издалека                         Кончину дяди старика. Each has his own mind and sense: Eugene, hating litigation, Satisfied with his lot, He gave them an inheritance, Not seeing a great loss in that, Or having foreseen from afar The death of the old man's uncle.

LII LII

Вдруг получил он в самом деле                         От управителя доклад,                         Что дядя при смерти в постеле                         И с ним проститься был бы рад. Suddenly he really received a report from the steward, That his uncle was dying in bed And he would be glad to say goodbye to him. Прочтя печальное посланье,                         Евгений тотчас на свиданье                         Стремглав по почте поскакал                         И уж заранее зевал,                         Приготовляясь, денег ради,                         На вздохи, скуку и обман                         (И тем я начал мой роман);                         Но, прилетев в деревню дяди,                         Его нашел уж на столе,                         Как дань готовую земле. Eugene, having read the sad message, rushed at once to his rendezvous by post, And was yawning beforehand, Preparing himself, for money's sake, For sighs, boredom, and deceit (And thus I began my novel); But, flying to his uncle's village, He found it on the table, Like a tribute ready for the earth.

LIII

Нашел он полон двор услуги;                         К покойнику со всех сторон                         Съезжались недруги и други,                         Охотники до похорон. He found a yard full of services; Enemies and friends gathered to the deceased from all sides, Hunters before the funeral. Покойника похоронили. The deceased was buried. Попы и гости ели, пили                         И после важно разошлись,                         Как будто делом занялись. The priests and guests ate and drank And after that they dispersed importantly, As if they were busy with business. Вот наш Онегин - сельский житель,                         Заводов, вод, лесов, земель                         Хозяин полный, а досель                         Порядка враг и расточитель,                         И очень рад, что прежний путь                         Переменил на что-нибудь. Here is our Onegin - a villager, Factories, waters, forests, lands The owner is complete, but hitherto an enemy and a waste of Order, And I am very glad that I changed my previous path to something.

LIV

Два дня ему казались новы                         Уединенные поля,                         Прохлада сумрачной дубровы,                         Журчанье тихого ручья;                         На третий роща, холм и поле                         Его не занимали боле;                         Потом уж наводили сон;                         Потом увидел ясно он,                         Что и в деревне скука та же,                         Хоть нет ни улиц, ни дворцов,                         Ни карт, ни балов, ни стихов. For two days new Secluded fields seemed to him, The coolness of the gloomy oak forest, The murmur of a quiet stream; On the third, the grove, the hill and the field did not occupy Him more; Then they made me sleep; Then he saw clearly, That in the village the same boredom, Though there are no streets, no palaces, No cards, no balls, no poetry. Хандра ждала его на страже,                         И бегала за ним она,                         Как тень иль верная жена. The blues were waiting for him on guard, And she ran after him, Like a shadow or a faithful wife.

LV

Я был рожден для жизни мирной,                         Для деревенской тишины;                         В глуши звучнее голос лирный,                         Живее творческие сны. I was born for a peaceful life, For the silence of the country; In the wilderness, the lyre voice is louder, Creative dreams are more alive. Досугам посвятясь невинным,                         Брожу над озером пустынным,                         И far nientе мой закон. Leisure dedicated to the innocent, I wander over the desert lake, And far nient is my law. Я каждым утром пробужден                         Для сладкой неги и свободы:                         Читаю мало, долго сплю,                         Летучей славы не ловлю. I am awakened every morning For sweet bliss and freedom: I read a little, I sleep for a long time, I don’t catch flying glory. Не так ли я в былые годы                         Провел в бездействии, в тени                         Мои счастливейшие дни? Wasn't that how I in the old days Spent in inaction, in the shadows My happiest days?

LVI LVI

Цветы, любовь, деревня, праздность,                         Поля! Flowers, love, countryside, idleness, Paula! я предан вам душой. I am devoted to you in my soul. Всегда я рад заметить разность                         Между Онегиным и мной,                         Чтобы насмешливый читатель                         Или какой-нибудь издатель                         Замысловатой клеветы,                         Сличая здесь мои черты,                         Не повторял потом безбожно,                         Что намарал я свой портрет,                         Как Байрон, гордости поэт,                         Как будто нам уж невозможно                         Писать поэмы о другом,                         Как только о себе самом. I am always glad to notice the difference between Onegin and me, So that a mocking reader Or some publisher of Intricate slander, Comparing my features here, Do not then shamelessly repeat, That I smeared my portrait, Like Byron, a poet of pride, As if it’s impossible for us to Write poems about something else, As soon as about yourself.

LVII

Замечу кстати: все поэты -                         Любви мечтательной друзья. Incidentally, all poets are dreamy friends of Love. Бывало, милые предметы                         Мне снились, и душа моя                         Их образ тайный сохранила;                         Их после муза оживила:                         Так я, беспечен, воспевал                         И деву гор, мой идеал,                         И пленниц берегов Салгира. Sometimes I dreamed of cute objects, and my soul kept their secret image; After the muse revived them: So I, carelessly, sang And the maiden of the mountains, my ideal, And the captives of the shores of Salgir. Теперь от вас, мои друзья,                         Вопрос нередко слышу я:                         "О ком твоя вздыхает лира? Now from you, my friends, I often hear the question: "For whom is your lyre sighing?" Кому, в толпе ревнивых дев,                         Ты посвятил ее напев? To whom, in the crowd of jealous virgins, did you dedicate her tune?

LVIII LVIII

Чей взор, волнуя вдохновенье,                         Умильной лаской наградил                         Твое задумчивое пенье? Whose gaze, stirring up inspiration, Has rewarded Your thoughtful singing with sweet affection? Кого твой стих боготворил?" Whom did your verse idolize? " И, други, никого, ей-богу! And, friends, no one, by God! Любви безумную тревогу                         Я безотрадно испытал. I felt an insane anxiety of love. Блажен, кто с нею сочетал                         Горячку рифм: он тем удвоил                         Поэзии священный бред,                         Петрарке шествуя вослед,                         А муки сердца успокоил,                         Поймал и славу между тем;                         Но я, любя, был глуп и нем. Blessed is he who combined the Fever of rhymes with it: he thereby doubled the sacred delirium of Poetry, marching in the footsteps of Petrarch, And calmed the torment of the heart, Caught the glory in the meantime; But I, loving, was stupid and dumb.

LIX

Прошла любовь, явилась муза,                         И прояснился темный ум. Love has passed, the muse has appeared, and the dark mind is clear. Свободен, вновь ищу союза                         Волшебных звуков, чувств и дум;                         Пишу, и сердце не тоскует,                         Перо, забывшись, не рисует,                         Близ неоконченных стихов,                         Ни женских ножек, ни голов;                         Погасший пепел уж не вспыхнет,                         Я все грущу; но слез уж нет,                         И скоро, скоро бури след                         В душе моей совсем утихнет:                         Тогда-то я начну писать                         Поэму песен в двадцать пять. Free, again looking for the union of Magic sounds, feelings and thoughts; I write, and my heart does not yearn, The pen, forgetting itself, does not draw, Near unfinished verses, No women's legs, no heads; The extinguished ashes will not flare up, I'm still sad; but there are no more tears, And soon, soon the storm trail In my soul will completely subside: Then I will begin to write a Poem of songs at twenty-five.

LX

Я думал уж о форме плана                         И как героя назову;                         Покамест моего романа                         Я кончил первую главу;                         Пересмотрел все это строго:                         Противоречий очень много,                         Но их исправить не хочу. I was thinking about the form of the plan And as a hero I will name; Until my novel I have finished the first chapter; I revised all this strictly: There are a lot of contradictions, but I don’t want to fix them. Цензуре долг свой заплачу                         И журналистам на съеденье                         Плоды трудов моих отдам:                         Иди же к невским берегам,                         Новорожденное творенье,                         И заслужи мне славы дань:                         Кривые толки, шум и брань! I will pay my debt to censorship And I will pay the journalists for devouring The fruits of my labors I will give: Go to the Neva banks, New-born creation, And earn me a tribute to glory: Crooked talk, noise and abuse!