11 11 11 11 11

Экспонат номер два – записная книжечка в черном переплете из искусственной кожи, с тисненым золотым годом (1947) лесенкой в верхнем левом углу. Exhibit number two is a notebook in a black faux-leather binding, with an embossed gold year (1947) ladder in the upper left corner. Описываю это аккуратное изделие фирмы Бланк, Бланктон, Массач., как если бы оно вправду лежало передо мной. I describe this neat product of the firm of Blank, Blankton, Mass. as if it really lay before me. На самом же деле, оно было уничтожено пять лет тому назад, и то, что мы ныне рассматриваем (благодаря любезности Мнемозины, запечатлевшей его), – только мгновенное воплощение, щуплый выпадыш из гнезда Феникса. In fact, it was destroyed five years ago, and what we are now viewing (courtesy of Mnemosyne, who captured it) is only a momentary incarnation, a puny dropout from the Phoenix's nest.

Отчетливость, с которой помню свой дневник, объясняется тем, что писал я его дважды. The distinctness with which I remember my diary is due to the fact that I wrote it twice. Сначала я пользовался блокнотом большого формата, на отрывных листах которого я делал карандашные заметки со многими подчистками и поправками; все это с некоторыми сокращениями я переписал мельчайшим и самым бесовским из своих почерков в черную книжечку. At first I used a large-format notebook, on the tear-off sheets of which I made pencil notes with many erasures and corrections; all this, with some abbreviations, I transcribed in the smallest and most devilish of my handwriting into a black little book.

Тридцатое число мая официально объявлено Днем Постным в Нью-Гампшире, но в Каролинах, например, это не так. The thirtieth day of May is officially declared Lenten Day in New Hampshire, but in the Carolinas, for example, it is not. В 1947 году в этот день из-за поветрия так называемой «желудочной инфлюэнцы» рамздэльская городская управа уже закрыла на лето свои школы. On this day in 1947, the Ramsdal town council had already closed its schools for the summer due to a bout of the so-called "stomach flu". Незадолго до того я въехал в Гейзовский дом, и дневничок, с которым я теперь собираюсь познакомить читателя (вроде того как шпион передает наизусть содержание им проглоченного донесения), покрывает большую часть июня. It was not long before I had moved into the Geis House, and the diary with which I am now going to acquaint the reader (sort of like a spy relaying by heart the contents of a report he has swallowed) covers most of June. Мои замечания насчет погоды читатель может проверить в номерах местной газеты за 1947 год.

Четверг. Очень жарко. С удобного наблюдательного пункта (из окна ванной комнаты) увидел, как Долорес снимает белье с веревки в яблочно-зеленом свете по ту сторону дома. From a convenient vantage point (from the bathroom window), I saw Dolores pulling laundry off the rope in the apple-green light on the other side of the house. Вышел, как бы прогуливаясь. Она была в клетчатой рубашке, синих ковбойских панталонах и полотняных тапочках. Каждым своим движением среди круглых солнечных бликов она дотрагивалась до самой тайной и чувствительной струны моей низменной плоти. With each of her movements amidst the round glare of the sun, she touched the most secret and sensitive string of my lowly flesh. Немного погодя села около меня на нижнюю ступень заднего крыльца и принялась подбирать мелкие камешки, лежавшие на земле между ее ступнями – острые, острые камешки, – и в придачу к ним крученый осколок молочной бутылки, похожий на губу огрызающегося животного, и кидать ими в валявшуюся поблизости жестянку. A little while later she sat down beside me on the bottom step of the back porch and began picking up small pebbles that lay on the ground between her feet - sharp, sharp pebbles - and adding to them a twisted milk bottle shard that looked like the lip of a snarling animal, and throwing them at a nearby tin can. Дзинк. Второй раз не можешь, не можешь – что за дикая пытка – не можешь попасть второй раз. You can't hit it a second time, you can't - what a wild torture - you can't hit it a second time. Дзинк. Чудесная кожа, и нежная и загорелая, ни малейшего изъяна. Мороженое с сиропом вызывает сыпь: слишком обильное выделение из сальных желез, питающих фолликулы кожи, ведет к раздражению, а последнее открывает путь заразе. Ice cream with syrup causes rashes: too much secretion from the sebaceous glands that nourish the skin follicles leads to irritation, and the latter opens the way to infection. Но у нимфеток, хоть они и наедаются до отвала всякой жирной пищей, прыщиков не бывает. But nymphets, even though they eat a lot of greasy food, do not have pimples. Боже, какая пытка – этот атласистый отлив за виском, переходящий в ярко-русые волосы! God, what torture - that satiny cast behind the temple, transitioning into bright blonde hair! А эта косточка, вздрагивающая сбоку у запыленной лодыжки… And that bone shuddering sideways at the side of a dusty ankle.....

«Дочка мистера Мак-Ку? Дженни Мак-Ку? Ах – ужасная уродина! И подлая. И хромая. Чуть не умерла от полиомиелита».

Дзинк. Блестящая штриховка волосков вдоль руки ниже локтя. Когда она встала, чтобы внести в дом белье, я издали проследил обожающим взглядом выцветшую сзади голубизну ее закаченных штанов. As she got up to bring the laundry into the house, I traced the faded blue of her rolled-up pants from afar with an adoring gaze. Из середины поляны г-жа Гейз, вооруженная кодаком, преспокойно выросла, как фальшивое дерево факира, и после некоторых светотехнических хлопот – грустный взгляд вверх, довольный взгляд вниз – позволила себе снять сидящего на ступеньке смущенного Humbert le Bel. From the middle of the clearing Mrs. Gaze, armed with a kodak, rose placidly like a fake fakir tree, and after some lighting troubles-a sad look up, a satisfied look down-allowed herself to film the embarrassed Humbert le Bel sitting on the step.

Пятница. Видел, как она шла куда-то с Розой, темноволосой подругой. Почему меня так чудовищно волнует детская – ведь попросту же детская – ее походка? Why do I care so monstrously about the childish - because simply childish - way she walks? Разберемся в этом. Чуть туповато ставимые носки. Какая-то разболтанность, продленная до конца шага в движении ног пониже колен. Some swagger extended to the end of the step in the movement of the legs below the knees. Едва намеченное пошаркивание. Barely intended shuffle. И все это бесконечно молодо, бесконечно распутно. And it's all infinitely young, infinitely promiscuous. Гумберта Гумберта, кроме того, глубоко потрясает жаргон малютки и ее резкий высокий голос. Humbert Humbert, moreover, is deeply shaken by the little girl's jargon and her harsh high-pitched voice. Несколько позже слышал, как она палила в Розу грубоватым вздором через забор. Sometime later heard her scorching Rosa with crude silliness through the fence. Все это отзывалось во мне дребезжащим восходящим ритмом. It all resonated in me with a rattling upward rhythm. Пауза. «А теперь мне пора, детка».

Суббота. (Возможно, что в этом месте кое-что автором подправлено.) Знаю, что писать этот дневник – безумие, но мне он доставляет странное пронзительное удовольствие; да и кто же – кроме любящей жены – мог бы расшифровать мой микроскопический почерк? I know it is madness to write this diary, but it gives me a strangely poignant pleasure; and who - except a loving wife - could decipher my microscopic handwriting? Позвольте же мне объявить со всхлипом, что нынче моя Л. принимала солнечную ванну на открытой веранде, но, увы, мать и какие-то другие дамы все время витали поблизости. Let me announce with a sob that presently my L. was sunbathing on the open veranda, but, alas, my mother and some other ladies kept hovering nearby. Конечно, я мог бы расположиться там в качалке и делать вид, что читаю. Sure, I could settle there in the rocking chair and pretend to read. Но я решил остаться у себя, опасаясь, как бы ужасная, сумасшедшая, смехотворная и жалкая лихорадка, сотрясавшая меня, не помешала мне придать своему появлению какое-либо подобие беззаботности. But I decided to stay in my room, fearing that the awful, mad, laughing, and miserable fever that shook me would not prevent me from giving my appearance any semblance of nonchalance.

Воскресенье. Зыбь жары все еще с нами; благодатнейшая неделя! The heat wave is still with us; a most gracious week! На этот раз я занял стратегическое положение, с толстой воскресной газетой и новой трубкой в верандовой качалке, заблаговременно. This time I took a strategic position, with a thick Sunday paper and a new pipe in the verandah rocker, well in advance. Увы, она пришла вместе с матерью. Они были в черных купальных костюмах, состоящих из двух частей и таких же новеньких, как моя трубка. They were in black two-piece bathing suits as new as my tube. Моя душенька, моя голубка на минуту остановилась подле меня – ей хотелось получить страницы юмористического отдела, – и от нее веяло почти тем же, что от другой, ривьерской, только интенсивнее, с примесью чего-то шероховатого – то был знойный душок, от которого немедленно пришла в движение моя мужская сила; но она уже выдернула из меня лакомую часть газеты и отступила к своему половичку рядом с тюленеобразной маменькой. My darling, my dove, paused for a moment beside me-she wanted the pages of the humor section-and she smelled almost the same as the other Riviera, only more intense, with a touch of something ragged-a sultry perfume that immediately set my manhood in motion; but she had already pulled the dainty part of the paper from me and retreated to her doormat beside the seal-shaped mammy. Там моя красота улеглась ничком, являя мне, несметным очам, широко разверстым у меня в зрячей крови, свои приподнятые лопатки, и персиковый пушок вдоль вогнутого позвоночника, и выпуклости обтянутых черным узких ягодиц, и пляжную изнанку отроческих ляжек. There my beauty lay down on the ground, showing me, to my untold eyes, wide open in my sighted blood, her raised shoulder blades, and the peach fuzz along her concave spine, and the bulges of her narrow buttocks covered in black, and the beachy underside of her adolescent thighs. Третьеклассница молча наслаждалась зелено-красно-синими сериями рисунков. The third grader silently enjoyed the green-red-blue series of drawings. Более прелестной нимфетки никогда не снилось зелено-красно-синему Приапу. С высохшими губами, сквозь разноцветные слои света глядя на нее, собирая в фокус свое вожделение и чуть покачиваясь под прикрытием газеты, я знал, что если как следует сосредоточусь на этом восприятии, то немедленно достигну высшей точки моего нищенского блаженства. With dried lips, looking at her through multicolored layers of light, gathering my lust into focus and swaying slightly under the cover of the newspaper, I knew that if I concentrated properly on this perception, I would immediately reach the highest point of my beggarly bliss. Как хищник предпочитает шевелящуюся добычу застывшей, я хотел, однако, чтобы это убогое торжество совпало с одним из разнообразных движений, которые читавшая девочка изредка делала, почесывая себе хребет и показывая чуть подтушеванную подмышку, но толстая Гейз вдруг все испортила тем, что повернулась ко мне и попросила дать ей закурить, после чего завела никчемный разговор о шарлатанском романе какого-то популярного пройдохи. As a predator prefers moving prey to frozen prey, however, I wanted this miserable celebration to coincide with one of the various movements the girl who was reading occasionally made, scratching her spine and showing her slightly blackened armpit, but fat Geis suddenly spoiled it all by turning to me and asking me to give her a cigarette, after which she started a worthless conversation about a quack novel by some popular scoundrel.

Понедельник. Delectatio morosa.

«Я провожу томительные дни "I spend languishing days

В хандре и грусти…» In moping and sadness..."

Мы (матушка Гейз, Долорес и я) должны были ехать после завтрака на Очковое озеро и там купаться и валяться на песке; но перламутровое утро выродилось в дождливый полдень, и Ло закатила сцену. We (Mother Gaze, Dolores, and myself) were supposed to drive after breakfast to Spectacle Lake and there swim and lie on the sand; but the pearly morning degenerated into a rainy afternoon, and Lo rolled up the scene.

Установлено, что средний возраст полового созревания у девочек в Нью-Йорке и Чикаго – тринадцать лет и девять месяцев; индивидуально же этот возраст колеблется между десятью (или меньше) и семнадцатью. It has been found that the average age of puberty for girls in New York and Chicago is thirteen years and nine months; individually, the age varies between ten (or less) and seventeen. Маленькой Вирджинии еще не стукнуло четырнадцать, когда ею овладел Эдгар. Он давал ей уроки алгебры. Воображаю. Провели медовый месяц в Санкт-Петербурге на западном побережье Флориды. Spent our honeymoon in St. Petersburg on the west coast of Florida. «Мосье По-по», как один из учеников Гумберта Гумберта в парижском лицее называл поэта Поэ. "Monsieur Po-po," as one of Humbert Humbert's pupils at the Lycée de Paris called the poet Poe.

У меня имеются все те черты, которые, по мнению экспертов по сексуальным интересам детей, возбуждают ответный трепет у девочек: чистая линия нижней челюсти, мускулистая кисть руки, глубокий голос, широкие плечи. I have all the traits that child sexual interest experts believe excite a reciprocal thrill in girls: a clean lower jaw line, a muscular hand, a deep voice, broad shoulders. Кроме того, я, говорят, похож на какого-то не то актера, не то гугнивца с гитарой, которым бредит Ло. Besides, I'm said to look like some kind of not-so-actor or guitar-playing googly-eyed guy that Lo raves about.

Вторник. Дождик. Никаких озер (одни лужи). Маменька уехала за покупками. Я знал, что Ло где-то близко. В результате скрытых маневров я набрел на нее в спальне матери. Through furtive maneuvering, I stumbled upon her in my mother's bedroom. Оттягивала перед зеркалом веко, стараясь отделаться от соринки, попавшей в левый глаз. She pulled back her eyelid in front of the mirror, trying to get rid of a speck of dust in her left eye. Клетчатое платьице. Хоть я и обожаю этот ее опьяняющий каштановый запах, все же мне кажется, что ей бы следовало кое-когда вымыть волосы. While I adore that intoxicating auburn scent of hers, I still feel like she should have washed her hair sometime. На мгновение мы оба заплавали в теплой зелени зеркала, где отражалась вершина тополя вместе с нами и небом. For a moment we both swam in the warm green of the mirror, which reflected the top of the poplar tree with us and the sky. Подержал ее грубовато за плечи, затем ласково за виски и повернул ее к свету. He held her roughly by the shoulders, then affectionately by the temples, and turned her toward the light.

«Оно вот здесь», сказала она, «я чувствую»…

«Швейцарская кокрестьянка кокончиком языка»… "The Swiss cross-dresser cocoons her tongue".....

«…Вылизала бы?»

«Имно. Попробать?»

«Конечно, попробуйте».

Нежно я провел трепещущим жалом по ее вращающемуся соленому глазному яблоку. Gently I ran a fluttering sting across her spinning salty eyeball.

«Вот здорово», сказала она, мигая, «все ушло». "That's great," she said, blinking, "it's all gone."

«Теперь второй глаз».

«Глупый вы человек», начала она, «там ровно —». Но тут она заметила мои собранные в пучок приближающиеся губы и покладисто сказала: «Окэй». But then she noticed my bundled up approaching lips and said meekly: "Okay."

Наклонившись к ее теплому, приподнятому, рыжевато-розовому лицу, сумрачный Гумберт прижал губы к ее бьющемуся веку. Leaning over her warm, uplifted, reddish-pink face, the dusky Humbert pressed his lips to her beating eyelid. Она усмехнулась и, платьем задев меня, быстро вышла из комнаты. She grinned and, her dress catching my eye, quickly left the room. Я чувствовал, будто мое сердце бьется всюду одновременно. Никогда в жизни – даже когда я ласкал ту девочку на Ривьере – никогда. —

Ночь. Никогда я не испытывал таких терзаний. Мне бы хотелось описать ее лицо, ее движения – а не могу, потому что, когда она вблизи, моя же страсть к ней ослепляет меня. I wish I could describe her face, her movements - and I can't, because when she's up close, my own passion for her blinds me. Чорт побери – я не привык к обществу нимфеток! Если же закрываю глаза, вижу всего лишь застывшую часть ее образа, рекламный диапозитив, проблеск прелестной гладкой кожи с исподу ляжки, когда она, сидя и подняв высоко колено под клетчатой юбочкой, завязывает шнурок башмака. If I close my eyes, I see only a frozen part of her image, an advertising slide, a glimpse of lovely smooth skin from the back of her thigh as she sits and raises her knee high under her plaid skirt to tie the lace of her shoe. «Долорес Гейз, нэ муонтрэ па вуа жямб» (это говорит ее мать, думающая, что знает по-французски). "Dolores Gaze, ne muontre pas voi giambe" (this is her mother speaking, thinking she knows French).

Будучи à mes heures поэтом, я посвятил мадригал черным, как сажа, ресницам ее бледно-серых, лишенных всякого выражения глаз, да пяти асимметричным веснушкам на ее вздернутом носике, да белесому пушку на ее коричневых членах; но я разорвал его и не могу его нынче припомнить. Being à mes heures a poet, I dedicated a madrigal to the black as soot lashes of her pale gray, expressionless eyes, and to the five asymmetrical freckles on her upturned nose, and to the whitish fuzz on her brown members; but I tore it up and cannot recall it now. Только в банальнейших выражениях (возвращаемся тут к дневнику) удалось бы мне описать черты моей Ло: я мог бы сказать, например, что волосы у нее темно-русые, а губы красные, как облизанный барбарисовый леденец, причем нижняя очаровательно припухлая – ах, быть бы мне пишущей дамой, перед которой она бы позировала голая при голом свете. Only in the most banal terms (we return here to the diary) would I have been able to describe the features of my Lo: I could have said, for example, that her hair was dark-blond, and her lips were red, like a licked barberry lollipop, with the lower one charmingly swollen - ah, I would have been a lady writer, before whom she would have posed naked in the naked light. Но ведь я всего лишь Гумберт Гумберт, долговязый, костистый, с шерстью на груди, с густыми черными бровями и странным акцентом, и целой выгребной ямой, полной гниющих чудовищ, под прикрытием медленной мальчишеской улыбки. But after all, I'm just Humbert Humbert, lanky, bony, chest fur, with bushy black eyebrows and a weird accent and a whole cesspool full of rotting monsters under the guise of a slow boyish smile. Да и она вовсе не похожа на хрупкую девочку из дамского романа. And she doesn't look like the fragile girl from a ladies' novel. Меня сводит с ума двойственная природа моей нимфетки – всякой, быть может, нимфетки: эта смесь в Лолите нежной мечтательной детскости и какой-то жутковатой вульгарности, свойственной курносой смазливости журнальных картинок и напоминающей мне мутно-розовых несовершеннолетних горничных у нас в Европе (пахнущих крошеной ромашкой и потом), да тех очень молоденьких блудниц, которых переодевают детьми в провинциальных домах терпимости. I am maddened by the dual nature of my nymphetka - any, perhaps, nymphetka: this mixture in Lolita gentle dreamy childishness and some creepy vulgarity, inherent in the kunnosy smarminess of magazine pictures and reminds me of the murky pink underage maids in our Europe (smelling of crumbled chamomile and sweat), and those very young harlots who are dressed as children in provincial houses of prostitution. Но в придачу – в придачу к этому мне чуется неизъяснимая, непорочная нежность, проступающая сквозь мускус и мерзость, сквозь смрад и смерть. But on top of that - on top of that I feel an inexplicable, immaculate tenderness that shines through musk and filth, through stench and death. Боже мой, Боже мой… И наконец – что всего удивительнее – она, эта Лолита, моя Лолита, так обособила древнюю мечту автора, что надо всем и несмотря ни на что существует только – Лолита. My God, my God... And finally - what is most surprising - she, this Lolita, my Lolita, so isolated the ancient dream of the author that over everything and in spite of everything there is only - Lolita.

Среда. «Заставьте-ка маму повести нас (нас!) на Очковое озеро завтра». Вот дословно фраза, которую моя двенадцатилетняя пассия проговорила страстным шепотом, столкнувшись со мной в сенях – я выходил, она вбегала. Here's verbatim the phrase my twelve year old passion uttered in a passionate whisper when confronting me in the hay - I was coming out, she was running in. Отражение послеобеденного солнца дрожало ослепительно-белым алмазом в оправе из бесчисленных радужных игл на круглой спине запаркованного автомобиля. The reflection of the afternoon sun trembled a dazzling white diamond in a setting of countless iridescent needles on the round back of a parked car. От листвы пышного ильма падали мягко переливающиеся тени на досчатую стену дома. Softly shimmering shadows fell from the foliage of a lush elm tree against the planked wall of the house. Два тополя зыблились и покачивались. Two poplar trees were rippling and swaying. Ухо различало бесформенные звуки далекого уличного движения. The ear discerned the shapeless sounds of distant street traffic. Чей-то детский голос звал: «Нанси! Нан-си!» В доме Лолита поставила свою любимую пластинку «Малютка Кармен», которую я всегда называл «Карманная Кармен», от чего она фыркала, притворно глумясь над моим притворным остроумием. Nan-si!" In the house, Lolita put on her favorite record, "Little Carmen," which I always called "Pocket Carmen," which made her snort, pretending to mock my pretend wit.

Четверг. Вчера вечером мы сидели на открытой веранде – Гейзиха, Лолита и я. Сгущались теплые сумерки, переходя в полную неги ночь. Last night we were sitting on the open veranda - Geisikha, Lolita and I. The warm twilight was settling in, turning into a full night. Старая дурында только что кончила подробно рассказывать мне содержание кинокартины, которую она и Ло видели полгода назад. The old fool had just finished telling me in detail the contents of a movie she and Lo had seen six months ago. Очень уже опустившийся боксер наконец знакомится с добрым священником (который сам когда-то, в крепкой своей юности, был боксером и до сих пор мог кулаком свалить грешника). A very down-and-out boxer finally meets a kindly priest (who himself was once, in his robust youth, a boxer and could still take down a sinner with his fist). Мы сидели на подушках, положенных на пол; Ло была между мадам и мной (сама втиснулась – звереныш мой). We sat on cushions placed on the floor; Lo was between Madame and me (squeezed in herself - my pet). В свою очередь я пустился в уморительный пересказ моих арктических приключений. In turn, I launched into a hilarious retelling of my Arctic adventures. Муза вымысла протянула мне винтовку, и я выстрелил в белого медведя, который сел и охнул. The muse of fiction handed me a rifle and I shot the polar bear, who sat up and whooped. Между тем я остро ощущал близость Ло, и пока я говорил и жестикулировал в милосердной темноте, я пользовался невидимыми этими жестами, чтобы тронуть то руку ее, то плечо, то куклу-балерину из шерсти и кисеи, которую она тормошила и все сажала ко мне на колени; и наконец, когда я полностью опутал мою жаром пышущую душеньку этой сетью бесплотных ласок, я посмел погладить ее по ноге, по крыжовенным волоскам вдоль голени, и я смеялся собственным шуткам, и трепетал, и таил трепет, и раза два ощутил беглыми губами тепло ее близких кудрей, тыкаясь к ней со смешными апарте в быстрых скобках и лаская ее игрушку. Meanwhile I was acutely aware of Lo's nearness, and while I spoke and gesticulated in the merciful darkness, I used these invisible gestures to touch her arm, her shoulder, or the ballerina doll of wool and kersey which she stirred and kept placing on my lap; and at last, when I had completely entangled my feverish soul in this network of ethereal caresses, I dared to stroke her leg, the gooseberry hairs along her shin, and I laughed at my own jokes, and trembled, and trembled, and once or twice I felt with quick lips the warmth of her close curls, poking at her with funny appartements in quick brackets, and caressing her toy. Она тоже очень много ерзала, так что в конце концов мать ей резко сказала перестать возиться, а ее куклу вдруг швырнула в темноту, и я все похохатывал и обращался к Гейзихе через ноги Ло, причем моя рука ползла вверх по худенькой спине нимфетки, нащупывая ее кожу сквозь ткань мальчишеской рубашки. She fidgeted a great deal, too, so that at last her mother told her sharply to stop fiddling, and her doll was suddenly flung into the darkness, and I kept laughing and addressing Geisich through Lo's legs, my hand creeping up the nymphet's skinny back, feeling her skin through the fabric of the boy's shirt.

Но я знал, что все безнадежно. Меня мутило от вожделения, я страдал от тесноты одежд, и был даже рад, когда спокойный голос матери объявил в темноте: «А теперь мы считаем, что Ло пора идти спать». I was tormented with lust, suffering from the tightness of my clothes, and was even glad when my mother's calm voice announced in the darkness, "And now we think it's time for Lo to go to bed." «А я считаю, что вы свинюги», сказала Ло. "And I think you're pigheaded," Lo said. «Отлично, значит, завтра не будет пикника», сказала Гейзиха. «Мы живем в свободной стране», сказала Ло. После того что сердитая Ло, испустив так называемое «Бронксовое ура» (толстый звук тошного отвращения), удалилась, я по инерции продолжал пребывать на веранде, между тем как Гейзиха выкуривала десятую за вечер папиросу и жаловалась на Ло. After the angry Lo, having emitted the so-called "Bronx hurrah" (a thick sound of sickening disgust), left, I inertially continued to stay on the veranda, while Geisyha smoked her tenth cigarette of the evening and complained about Lo.

Ло, видите ли, уже выказывала злостность, когда ей был всего один год и она, бывало, из кровати кидала игрушки через боковую сетку так, чтобы бедной матери этого подлого ребенка приходилось их подбирать! Lo, you see, had already shown spitefulness when she was only one year old, and she used to throw toys from her bed through the side netting so that the poor mother of that mean child had to pick them up! Ныне, в двенадцать лет, это прямо бич Божий, по словам Гейзихи. Nowadays, at twelve years old, it's the scourge of God, according to Geisicha. Единственное о чем Ло мечтает – это дрыгать под джазовую музыку или гарцевать в спортивных шествиях, высоко поднимая колени и жонглируя палочкой. Lo's only dream is to jerk to jazz music or to harp in athletic processions, knees high and juggling a stick. Отметки она получает плохие, но все же оказалась лучше приспособленной к школьному быту на новом месте, чем в Писки (Писки был их родной город в средней части Соединенных Штатов; рамздэльский же дом раньше принадлежал покойной свекрови; в Рамздэль они переехали около двух лет тому назад). Her grades were poor, but she was better adjusted to school life in the new place than in Piskey (Piskey was their hometown in the middle part of the United States; the Ramsdell house had formerly belonged to her late mother-in-law; they had moved to Ramsdell about two years before). «Отчего Ло была несчастна в той первой школе?» «Ах», сказала вдова, «мне ли не знать. "Why was Lo unhappy at that first school?" "Ah," said the widow, "I should know. Я, бедная, сама прошла через это в детстве: ужасны эти мальчишки, которые выкручивают тебе руку, нарочно влетают в тебя с кипой книг, дергают за волосы, больно щиплют за грудь, стараются задрать тебе юбку. I, poor me, went through it myself as a child: horrible are those boys who twist your arm, deliberately fly into you with a pile of books, pull your hair, pinch your breasts painfully, try to pull up your skirt. Конечно, капризность является сопутствующим обстоятельством нормального развития, но Ло переходит всякие границы. Of course, crankiness is a concomitant of normal development, but Lo goes over the top. Она хмурая и изворотливая. Ведет себя дерзко и вызывающе. На днях Виола, итальяночка у нее в классе, жаловалась, что Лолита ее кольнула в зад самопишущим пером. The other day Viola, the Italian girl in her class, complained that Lolita had stabbed her in the ass with a self-writing pen. Знаете», сказала Гейзиха, «чего бы мне хотелось? Если бы вы, monsieur, случайно еще были здесь осенью, я бы вас попросила помочь ей готовить уроки – мне кажется, вы знаете буквально все – географию, математику, французский». If you, monsieur, happened to still be here in the fall, I would ask you to help her prepare her lessons - I think you know literally everything - geography, mathematics, French." «Все, все», ответил monsieur. «Ага», подхватила Гейзиха, «значит, вы еще будете здесь?» Я готов был крикнуть, что я бы остался навеки, если я мог бы надеяться изредка понежить обещанную ученицу. "Aha," Geisyha piped up, "so you'll still be here?" I was ready to shout that I would stay forever if I could hope to occasionally nurse the promised apprenticeship. Но я не доверял Гейзихе. Поэтому я только хмыкнул, потянулся, и, не желая долее сопутствовать ее обстоятельности (le mot juste), вскоре ушел к себе в комнату. So I only hummed, stretched, and, not wishing to accompany her circumstance (le mot juste) any longer, soon retired to my room. Но вдовушка, видимо, не считала, что день окончился. Я покоился на своем холодном ложе, прижимая к лицу ладонь с душистой тенью Лолиты, когда услышал, как моя неугомонная хозяйка крадется к двери и сквозь нее шепчет: «только хочу знать, кончили ли вы „Взгляд и Вздох“?» (иллюстрированный журнал, на днях мне одолженный). I was resting on my cold bed, pressing my palm with the fragrant shadow of Lolita to my face, when I heard my restless hostess sneaking to the door and whispering through it: "just want to know if you've finished The Look and the Sigh?" (an illustrated magazine lent to me the other day). Из комнаты дочки раздался вопль Ло: журнал был у нее. From the daughter's room came Lo's shriek: she had the magazine. Чорт возьми – не дом, а прокатная библиотека.

Пятница. Интересно, что сказал бы солидный директор университетского издательства, в котором выходит мой учебник, если бы я в нем привел выражение Ронсара насчет «маленькой аленькой щели» или строчки Реми Бэлло: «тот холмик небольшой, мхом нежным опушенный, с пунцовой посреди чертою проведенной» – и так далее. I wonder what a respectable director of the university publishing house where my textbook is published would say if I were to cite Ronsard's expression about "the little scarlet slit" or Remy Bello's lines: "that small hill, gently moss-covered, with a crimson line drawn in the middle" - and so on. Боюсь, опять заболею нервным расстройством, если останусь жить в этом доме, под постоянным напором невыносимого соблазна, около моей душеньки – моей и Эдгаровой душеньки – «моей жизни, невесты моей». I fear I shall again fall ill with nervous disorder if I remain to live in this house, under the constant pressure of unbearable temptation, near my soul-my and Edgar's soul-"my life, my bride." Посвятила ли ее уже мать-природа в Тайну Менархии? Has Mother Nature already initiated her into the Mystery of Menarchy? Ощущение раздутости. Feeling bloated. «Проклятие», как называют это ирландки… Иносказательно: «падение с крыши» или «гостит бабушка». "The Curse," as the Irish call it... Insinuatingly, "falling off the roof" or "grandma visiting." «Госпожа Матка (цитирую из журнала для девочек) начинает строить толстую мягкую перегородку – пригодится, если внутри ляжет ребеночек». "Mrs. Uterus (quoting from a girl's magazine) is beginning to build a thick soft septum - it will come in handy when the baby lies inside." Крохотный сумасшедший в своей обитой войлоком палате для буйных. A tiny lunatic in his felt-covered lunatic asylum.

Между прочим: если когда-нибудь я совершу всерьез убийство – отметьте это «если» – позыв потребовался бы посильнее, чем тот, который я испытал по отношению к Валерии. By the way: if ever I were to commit murder in earnest - mark that "if" - it would require a stronger urge than the one I felt for Valerie. Тщательно отметьте, что тогда я действовал довольно бестолково. Когда вам захочется – если захочется – жарить меня на электрическом стуле, имейте в виду, пожалуйста, что только припадок помешательства мог наделить меня той примитивной энергией, без которой нельзя превратиться в зверя (возможно, что все это место подправлено по сравнению с дневничком). When you feel like - if you feel like - frying me in the electric chair, please keep in mind that only a fit of insanity could endow me with that primitive energy without which one cannot turn into a beast (this whole place may have been tweaked from the diary). Иногда я во сне покушаюсь на убийство. Sometimes I attempt murder in my dreams. Но знаете, что случается? Держу, например, пистолет. Целюсь, например, в спокойного врага, проявляющего безучастный интерес к моим действиям. Aiming, for example, at a calm enemy who shows indifferent interest in my actions. О да, я исправно нажимаю на собачку, но одна пуля за другой вяло выкатывается на пол из придурковатого дула. Oh yes, I press the doggie button faithfully, but one bullet after another sluggishly rolls out onto the floor from the dorky muzzle. В этих моих снах у меня лишь одно желание – скрыть провал от врага, который, однако, медленно начинает сердиться. In these dreams of mine, I have only one desire - to hide the failure from my enemy, who, however, is slowly getting angry.

Сегодня за обедом старая ехидна, искоса блеснув косым, по-матерински насмешливым взглядом на Ло (я только что кончил описывать в шутливом тоне прелестные усики щеточкой, которые почти решил отпустить), сказала: «Лучше не нужно, иначе у кого-то совсем закружится головка». At lunch today, the old echidna glanced obliquely at Lo with a maternal, mocking glance (I had just finished describing in a joking tone the lovely bristly whiskers that I had almost decided to let go of) and said: "You'd better not, or someone will get completely dizzy." Ло немедленно отодвинула свою тарелку с вареной рыбой, чуть не опрокинув при этом стакан молока, и метнулась вон из столовой. Lo immediately pushed away her plate of boiled fish, nearly knocking over a glass of milk in the process, and dashed out of the dining room. «Вам было бы не слишком скучно», проговорила Гейзиха, «завтра поехать с нами на озеро купаться, если Ло извинится за свою выходку?» "Wouldn't you be too bored," muttered Geisyha, "to go swimming at the lake with us tomorrow if Lo apologizes for his prank?"

Некоторое время спустя ко мне в комнату донеслось гулкое дверное бухание и другие звуки, исходившие из каких-то содрогавшихся недр, где у соперниц происходила яростная ссора. Some time later, a rumbling door banging and other sounds came into my room, coming from some shuddering bowels where rival women were having a furious quarrel.

Она не извинилась. Поездка отменена. А ведь могло бы быть забавно.

Суббота. Вот уже несколько дней, как оставляю дверь приоткрытой, когда у себя работаю; но только сегодня уловка удалась. Со многими ужимками, шлепая и шаркая туфлями (с целью скрыть смущение, что вот посетила меня без зова), Ло вошла и, повертевшись там и сям, стала рассматривать кошмарные завитушки, которыми я измарал лист бумаги. With many grimaces, slapping and shuffling her shoes (in order to hide the embarrassment of having visited me without a call), Lo entered, and, turning here and there, began to examine the nightmarish curlicues with which I had smeared the sheet of paper. О нет – то не было следствием вдохновенной паузы эссеиста между двумя параграфами; то была гнусная тайнопись (которую понять она не могла) моего рокового вожделения. Oh no - that was not the effect of an essayist's inspired pause between two paragraphs; that was the vile secret writing (which she could not understand) of my fatal lust. Ее русые локоны склонились над столом, у которого я сидел, и Хумберт Хриплый обнял ее одной рукой – жалкое подражание кровному родству. Her blond curls leaned over the table at which I sat, and Humbert the hoarse hugged her with one arm, a pathetic imitation of blood kinship. Держа лист и продолжав его изучать чуть-чуть близорукими глазами, моя наивная маленькая гостья медленно полуприсела ко мне на колено. Holding the sheet and continuing to study it with slightly myopic eyes, my naive little guest slowly half-sat down on my knee. Ее прелестный профиль, приоткрытые губы, теплые волосы были в каких-нибудь трех вершках от моего ощеренного резца, и сквозь грубоватую ткань мальчишеской одежды я чувствовал жар ее тела. Her lovely profile, her open lips, her warm hair were only three inches from my sharp incisor, and through the coarse fabric of her boyish clothes I could feel the heat of her body. Вдруг я ясно понял, что могу поцеловать ее в шею или в уголок рта с полной безнаказанностью – понял, что она мне это позволит и даже прикроет при этом глаза по всем правилам Холливуда. Suddenly I clearly realized that I could kiss her neck or the corner of her mouth with complete impunity - I realized that she would let me do it and even cover her eyes in accordance with all the rules of Hollywood. Это так же просто, как двойная порция сливочного мороженого с горячим шоколадным соусом. Не могу объяснить моему ученому читателю (брови которого, вероятно, так полезли вверх, что уже доехали до затылка через всю плешь), каким образом я это понял; может быть, звериным чутьем я уловил легчайшую перемену в ритме ее дыхания, ибо теперь она уже не столько разглядывала мою мазню – о моя прозрачная нимфетка! I can't explain to my learned reader (whose eyebrows have probably gone up so far that they have already reached the back of her head across her bald head) how I realized this; perhaps I caught the slightest change in the rhythm of her breathing with my animal instinct, for now she was no longer so much looking at my painting - oh my transparent nymphet! – сколько ждала с тихим любопытством, чтобы произошло именно то, чего до смерти хотелось обаятельному квартиранту. - how much she waited with quiet curiosity for exactly what the charming lodger was dying to happen. Дитя нашего времени, жадное до киножурналов, знающее толк в снятых крупным планом, млеющих, медлящих кадрах, она, наверное, не нашла бы ничего странного в том, чтобы взрослый друг, статный красавец – Поздно! A child of our time, greedy for newsreels, a connoisseur of close-up, flickering, slow-motion shots, she probably wouldn't have found it strange that a grown-up friend, a stately handsome man - Too late! Весь дом вдруг загудел от голоса говорливой Луизы, докладывающей госпоже Гейз, которая только что вернулась, о каком-то мертвом зверьке, найденном ею и Томсоном (соседским шофером) в подвале – и, конечно, моя Лолиточка не могла пропустить такой интересный случай. The whole house was suddenly abuzz with the voice of the talkative Louise reporting to Mrs. Gaze, who had just returned, about some dead animal she and Thomson (the neighbor's chauffeur) had found in the cellar-and of course my Lolitochka could not miss such an interesting case.

Воскресенье. Она переменчива, она капризна, она угловата, она полна терпкой грации резвого подростка. She is fickle, she is capricious, she is angular, she is full of the tart grace of an edgy teenager. Она нестерпимо привлекательна с головы до ног (отдаю всю Новую Англию за перо популярной романистки!) – начиная с готового банта и заколок в волосах и кончая небольшим шрамом на нижней части стройной икры (куда ее лягнул роликовым коньком мальчишка в Писки), как раз над уровнем белого шерстяного носка. - from the finished bow and barrettes in her hair to the small scar on the bottom of her slender calf (where she'd been kicked with a roller skate by a boy in Pisky), just above the level of a white wool sock. Она только что отправилась с мамашей к Гамильтонам – празднование дня рождения подруги, что ли. Бумажное платье в клетку с широкой юбкой. Грудки, кажется, уже хорошо оформились. Как ты спешишь, моя прелесть!

Понедельник. Дождливое утро. «Ces matins gris si doux…!»

На мне белая пижама с лиловым узором на спине. Я похож на одного из тех раздутых пауков жемчужного цвета, каких видишь в старых садах. I look like one of those bloated pearl-colored spiders you see in old gardens. Сидит в центре блестящей паутины и помаленьку дергает ту или другую нить. Моя же сеть простирается по всему дому, а сам я сижу в кресле, как хитрый кудесник, и прислушиваюсь. My net extends all over the house, and I sit in a chair like a cunning magician and listen. Где Ло? У себя? Тихонько дергаю шелковинку. Нет, она вышла оттуда; я только что слышал прерывистый треск поворачивающегося туалетного ролика; но закинутое мной слуховое волоконце не проследило шагов из ванной обратно к ней в комнату. No, she came out of there; I just heard the intermittent crackle of the toilet roller turning; but the auditory fiber I cast did not trace the steps from the bathroom back to her room. Может быть, она все еще чистит зубы (единственное гигиеническое действие, которое Лолита производит с подлинным рвением). Нет. Дверь ванной только что хлопнула; значит, надобно пошарить дальше по дому в поисках дивной добычи. The bathroom door had just slammed; that meant I'd have to keep poking around the house looking for marvelous prey. Давай-ка пущу шелковую нить на нижний этаж. Этим путем убеждаюсь, что ее нет на кухне, что она, например, не затворяет с грохотом дверцу рефрижератора, не шипит на ненавистную мать (которая, полагаю, наслаждается третьим с утра воркотливым, сдержанно-веселым разговором по телефону). This way, I make sure she's not in the kitchen, for example, shutting the refrigerator door with a clatter, or hissing at her hateful mother (who, I assume, is enjoying her third cooing, low-key, cheerful phone conversation of the morning). Что ж, будем дальше нащупывать и уповать. Как луч, проскальзываю в гостиную и устанавливаю, что радио молчит (между тем как мамаша все еще говорит с миссис Чатфильд или миссис Гамильтон, очень приглушенно, улыбаясь, рдея, прикрывая ладонью свободной руки трубку, отрицая и намекая, что не совсем отрицает забавные слухи о квартиранте, ах, перестаньте, и все это нашептывая так задушевно, как никогда не делает она, эта отчетливая дама, в обыкновенной беседе). Like a ray, I slip into the drawing-room and ascertain that the radio is silent (while Mammy is still talking to Mrs. Chatfield or Mrs. Hamilton, very subduedly, smiling, bellowing, covering the receiver with the palm of her free hand, denying and hinting that she does not quite deny the amusing rumors about the lodger, ah, stop it, and all this whispering so cordially as she, that distinct lady, never does in ordinary conversation). Итак, моей нимфетки просто нет в доме! Упорхнула! Радужная ткань обернулась всего лишь серой от ветхости паутиной, дом пуст, дом мертв. Вдруг – сквозь полуоткрытую дверь нежный смешок Лолиты: «Не говорите маме, но я съела весь ваш бекон». Но когда я выскакиваю на площадку, ее уже нет. Лолита, где ты? Поднос с моим утренним кофе, заботливо приготовленный хозяйкой и ждущий, чтобы я его внес с порога в постель, глядит на меня, беззубо осклабясь. Лола! Лолита!

Вторник. Опять тучи помешали пикнику на – недосягаемом – озере. Или это кознедействует Рок? Вчера я примерял перед зеркалом новую пару купальных трусиков.

Среда. Сегодня Гейзиха, в тайёре, в башмаках на низких каблуках объявила, что едет в город купить подарки для приятельницы подруги, и предложила мне присоединиться, потому что я, мол, так чудно понимаю в материях и духах. «Выберите ваше любимое обольщение», промурлыкала она. Как мог уклониться Гумберт, будучи хозяином парфюмерной фирмы? Она загнала меня в тупик – между передним крыльцом и автомобилем. «Поторопитесь!», крикнула она, когда я стал чересчур старательно складывать свое крупное тело, чтобы влезть в машину (все еще отчаянно придумывая, как бы спастись). Она уже завела мотор и приличными даме словами принялась проклинать пятившийся и поворачивавший грузовик, который только что привез ледащей старухе напротив новенькое кресло на колесах; но тут резкий голосок моей Лолиты раздался из окна гостиной: «Эй, вы! Куда вы? Я тоже еду! Подождите меня!» – «Не слушайте!» взвизгнула Гейзиха (причем нечаянно остановила мотор). Между тем, на беду моей прекрасной автомедонше, Ло уже теребила ручку двери, чтобы взлезть с моей стороны. «Это возмутительно», начала Гейзиха, но Ло уже втиснулась, вся трепеща от удовольствия. «Подвиньте-ка ваш зад», обратилась она ко мне. «Ло!» воскликнула Гейзиха (покосившись на меня в надежде, что прогоню грубиянку). «Ло-барахло», сказала Ло (не в первый раз), дернувшись назад, как и я дернулся, оттого что автомобиль ринулся вперед. «Совершенно недопустимо», сказала Гейзиха, яростно переходя во вторую скорость, «чтобы так хамила девчонка. И была бы так навязчива. Ведь она отлично знает, что лишняя. И при том нуждается в ванне».

Суставами пальцев моя правая рука прилегала к синим ковбойским штанам девчонки. Она была босая, ногти на ногах хранили следы вишневого лака, и поперек одного из них, на большом пальце, шла полоска пластыря. Боже мой, чего бы я не дал, чтобы тут же, немедленно, прильнуть губами к этим тонкокостным, длиннопалым, обезьяньим ногам! Вдруг ее рука скользнула в мою, и без ведома нашей дуэньи я всю дорогу до магазина держал и гладил, и тискал эту горячую лапку. Крылья носа у нашей марленообразной шоферши блестели, потеряв или спалив свою порцию пудры, и она, не переставая, вела изящный монолог по поводу городского движения, и в профиль улыбалась, и в профиль надувала губы, и в профиль хлопала крашеными ресницами; я же молился – увы, безуспешно, – чтобы мы никогда не доехали.

Мне больше нечего сообщить, кроме того, что, во-первых, собравшись домой, большая Гейзиха велела маленькой сесть сзади, а во-вторых, что она решила оставить выбранные мной духи для мочек своих собственных изящных ушей.

Четверг. Мы расплачиваемся бурей и градом за тропическое начало месяца. В одном из томов «Энциклопедии для Юношества» я нашел карту Соединенных Штатов и листок тонкой бумаги с начатым детской рукой абрисом этой карты; а на обратной стороне, против неоконченных очертаний Флориды, оказалась мимеографическая копия классного списка в Рамздэльской гимназии. Это лирическое произведение я уже знаю наизусть.

Анджель, Грация

Аустин, Флойд

Байрон, Маргарита

Биэль, Джэк

Биэль, Мэри

Бук, Даниил

Вилльямс, Ральф

Виндмюллер, Луиза

Гавель, Мабель

Гамильтон, Роза

Гейз, Долорес

Грац, Розалина

Грин, Луцинда

Гудэйль, Дональд

Дункан, Вальтер

Камель, Алиса

Кармин, Роза

Кауан, Джон

Кауан, Марион

Кларк, Гордон

Мак-Кристал, Вивиан

Мак-Ку, Вирджиния

Мак-Фатум, Обрэй

Миранда, Антоний

Миранда, Виола

Найт, Кеннет

Розато, Эмиль

Скотт, Дональд

Смит, Гэзель

Тальбот, Эдвин

Тальбот, Эдгар

Уэн, Лулл

Фальтер, Тэд

Фантазия, Стелла

Флейшман, Моисей

Фокс, Джордж

Чатфильд, Филлис

Шерва, Олег

Шеридан, Агнеса

Шленкер, Лена

Поэма, сущая поэма! Так странно и сладко было найти эту «Гейз, Долорес» (ее!) в живой беседке имен, под почетным караулом роз, стоящую, как сказочная царевна, между двух фрейлин! Стараюсь проанализировать щекотку восторга, которую я почувствовал в становом хребте при виде того имени среди прочих имен. Что тут волнует меня – до слез (горячих, опаловых, густых слез, проливаемых поэтами и любовниками) – что именно? Нежная анонимность под черным кружевом мантильи («Долорес»)? Отвлеченность перестановки в положении имени и фамилии, чем-то напоминающая пару длинных черных перчаток или маску? Не в этом ли слове «маска» кроется разгадка? Или всегда есть наслаждение в кружевной тайне, в струящейся вуали, сквозь которую глаза, знакомые только тебе, избраннику, мимоходом улыбаются тебе одному? А кроме того, я могу так ясно представить себе остальную часть этого красочного класса вокруг моей дымчато-розовой, долорозовой голубки. Вижу Грацию Анджель и ее спелые прыщики; Джинни Мак-Ку и ее отсталую ногу; Кларка, изнуренного онанизмом; Дункана, зловонного шута; Агнесу с ее изгрызанными ногтями; Виолу с угреватым лицом и упругим бюстом; хорошенькую Розалину; темноволосую Розу; очаровательную Стеллу, которая дает себя трогать чужим мужчинам; Вилльямса, задиру и вора; Флейшмана, которого жалею, как всякого изгоя. А вот среди них – она, потерянная в их толпе, сосущая карандаш, ненавидимая наставницами, съедаемая глазами всех мальчишек, направленными на ее волосы и шею, моя Лолита.

Пятница. Мечтаю о какой-нибудь ужасающей катастрофе. О землетрясении. О грандиозном взрыве. Ее мать неопрятно, но мгновенно и окончательно изъята вместе со всеми остальными людьми на много миль вокруг. Лолита подвывает у меня в объятиях. Освобожденный, я обладаю ею среди развалин. Ее удивление. Мои объяснения. Наглядные примеры, сопровождаемые животными звуками. Все это досужие, дурацкие вымыслы! Не будь Гумберт трусом, он бы мог потешиться ею мерзейшим образом (воспользовавшись ее посещениями – вчера, например, когда она снова была у меня, показывала свои рисунки – образцы школьного искусства). Гумберт Смелый мог бы предложить ей взятку без всякого риска. Человек же попроще – и попрактичнее – здраво удовлетворился бы коммерческими эрзацами, но для этого нужно знать, куда обратиться, а я не знаю. Несмотря на мужественную мою наружность, я ужасно робок. Моя романтическая душа вся трясется от какого-то липкого озноба при одной мысли, что можно нарваться на грязную ужасную историю. Вспоминаются мне похабные морские чудовища, кричавшие «Mais allez-y, allez-y!», Аннабелла, подпрыгивающая на одной ноге, чтобы натянуть трусики; и я, в тошной ярости, пытающийся ее заслонить.

То же число, но позже, гораздо позже. Я зажег свет – хотелось записать сон. Происхождение его мне ясно. За обедом Гейзиха изволила объявить, что поскольку метеорологическое бюро обещает солнце на конец недели, мы поедем на озеро в воскресенье после церкви. Лежа в постели и перед сном распаляя себя мечтами, я обдумывал окончательный план, как бы получше использовать предстоящий пикник. Я вполне отдавал себе отчет в том, что мамаша Гейз ненавидит мою голубку за ее увлечение мной. Я замышлял так провести день на озере, чтобы ублажить и мамашу. Решил, что буду разговаривать только с ней, но в благоприятную минуту скажу, что оставил часики или темные очки вон там в перелеске – и немедленно углублюсь в чащу с моей нимфеткой. Тут явь стушевалась, и поход за очками на Очковом озере превратился в тихую маленькую оргию со странно опытной, веселенькой и покладистой Лолитой, ведущей себя так, как мой разум знал, что она отнюдь не могла бы себя вести в действительности. That's when reality faded, and the Glasses Lake hike turned into a quiet little orgy with a strangely accomplished, fun-loving, and malleable Lolita behaving in ways my mind knew she was by no means likely to behave in reality. На заре я проглотил снотворную пилюлю и увидел сон, оказавшийся не столько продолжением, сколько пародией моего мечтания. Я увидел с многозначительной ясностью озеро, которого я никогда еще не посещал: оно было подернуто пеленой изумрудного льда, в котором эскимос с выщербленным оспой лицом тщетно старался киркой сделать прорубь, хотя по щебеночным его берегам цвели импортные олеандры и мимозы. Не сомневаюсь, что доктор Биянка Шварцман вознаградила бы меня целым мешком австрийских шиллингов, ежели бы я прибавил этот либидосон к ее либидосье. К сожалению, остальная его часть была откровенно эклектической. Гейзиха и Гейзочка ехали верхом вокруг озера, и я тоже ехал, прилежно подскакивая раскорякой, хотя между ногами вместо лошади был всего лишь упругий воздух – небольшое упущение, плод рассеянности режиссера сна.

Суббота. Сердце у меня все еще колотится. Я все еще извиваюсь и тихонько мычу от вспоминаемой неловкости.

Вид со спины. Полоска золотистой кожи между белой майкой и белыми трусиками. Перегнувшись через подоконник, она обрывает машинально листья с тополя, доходящего до окна, увлеченная стремительной беседой с мальчиком, разносящим газеты (кажется, Кеннет Найт), который стоит внизу, только что пустив свернутый «Рамздэль Джорнал» звучным, точно рассчитанным швырком на ступень нашего крыльца. Я начал к ней подкрадываться «искалеченной караморой», как выражаются пантомимисты. Мои конечности были выгнутыми поверхностями, между которыми – скорее, чем на которых – я медленно подползал, пользуясь каким-то нейтральным средством передвижения: Подбитый паук Гумберт. Мне потребовалось Бог знает сколько времени, чтобы добраться до нее. Я ее видел как бы через суживающийся конец подзорной трубы и к ее тугому задку приближался, как паралитик с бескостными, вывороченными членами, движимый ужасным напряжением воли. Наконец я оказался как раз позади нее; но тут мне явилась несчастная мысль – выказать мнимое озорство – тряхнуть ее за шиворот, что ли, – дабы скрыть свою настоящую игру, и она кратко и визгливо сказала: «Отстаньте!» (что было прегрубо), – и, жутко осклабясь, Гумберт Смиренный отступил, меж тем как дрянная девчонка продолжала верещать, склоняясь над улицей.

Но теперь послушайте, что произошло потом. После завтрака я полулежал в низком садовом кресле, пытаясь читать. Вдруг две ловкие ладошки легли мне на глаза: это она подкралась сзади, как бы повторяя, в порядке балетных сцен, мой утренний маневр. Ее пальцы, старавшиеся загородить солнце, просвечивали кармином, и она судорожно хохотала и дергалась так и сяк, пока я закидывал руку то в сторону, то назад, не выходя при этом из лежачего положения. Я проезжал рукой по ее быстрым и как бы похохатывающим ногам, и книга соскользнула с меня, как санки, и мистрис Гейз, прогуливаясь, подошла и снисходительно сказала: «А вы просто шлепните ее хорошенько, если она вам мешает в ваших размышлениях. Как я люблю этот сад», продолжала она без восклицательного знака. «А это солнце, разве это не рай» (вопросительный знак тоже отсутствует). И со вздохом притворного блаженства несносная дама опустилась на траву и загляделась на небо, опираясь на распяленные за спиной руки, и вдруг старый серый теннисный мяч прыгнул через нее, и из дома донесся несколько надменный голос Лолиты: «Pardonne, maman. Я не в тебя метила». Разумеется, нет, моя жаркая, шелковистая прелесть!