Вий 07

Хома и ко́зак почти́тельно останови́лись у двере́й.

– Кто ты, и отку́дова, и како́го зва́ния, до́брый челове́к? “Who are you, whence do you come, and what is your profession, my good man?” – сказа́л со́тник ни ла́сково, ни суро́во. asked the colonel in an even voice, neither friendly nor austere.

– Из бурсако́в, фило́соф Хома Брут. “I am a student of philosophy; my name is Thomas Brutus.”

– А кто был твой оте́ц? “And who was your father?”

– Не зна́ю, вельмо́жный пан. “I don't know, sir.”

– А мать твоя́? “And your mother?”

– И ма́тери не зна́ю. “I don't know either; По здра́вому рассужде́нию, коне́чно, была́ мать; но кто она́, и отку́да, и когда́ жила́ – ей-бо́гу, добродию, не зна́ю. I know that I must have had a mother, but who she was, and where she lived, by heavens, I do not know.”

Со́тник помолча́л и, каза́лось, мину́ту остава́лся в заду́мчивости. The colonel was silent, and seemed for a moment lost in thought.

– Как же ты познако́мился с мое́ю до́чкою? “Where did you come to know my daughter?”

– Не знако́мился, вельмо́жный пан, ей-бо́гу, не знако́мился. “I do not know her, gracious sir; I declare I do not know her.” Ещё никако́го де́ла с па́нночками не име́л, ско́лько ни живу́ на све́те. I still had nothing to do with the ladies, no matter how much I live in the world. Цур им, что́бы не сказа́ть непристо́йного. Tzur them, so as not to say obscene things.

– Отчего́ же она́ не друго́му кому́, а тебе́ и́менно назна́чила чита́ть? “Why then has she chosen you, and no one else, to offer up prayers for her?”

Фило́соф пожа́л плеча́ми: The philosopher shrugged his shoulders.

– Бог его́ зна́ет, как э́то растолкова́ть. “God only knows. Изве́стное уже́ де́ло, что пана́м подча́с захо́чется тако́го, чего́ и са́мый наиграмотнейший челове́к не разберёт; и посло́вица говори́т: "Скачи́, враже, як пан каже!" It is a well-known fact that grand people often demand things which the most learned man cannot comprehend; and does not the proverb say, ‘Dance, devil, as the Lord commands!’”

– Да не врёшь ли ты, пан фило́соф? “Aren't you talking nonsense, Mr Philosopher?”

– Вот на э́том само́м ме́сте пусть гро́мом так и хло́пнет, е́сли лгу. “May the lightning strike me on the spot if I lie.”

– Е́сли бы то́лько мину́точкой до́лее прожила́ ты, – гру́стно сказа́л со́тник, – то, ве́рно бы, я узна́л всё. “If she had only lived a moment longer,” said the colonel sadly, “then I had certainly found out everything. "Никому́ не дава́й чита́ть по мне, но пошли́, та́ту, сей же час в Ки́евскую семина́рию и привези́ бурсака́ Хому Бру́та. he said, ‘Let no one offer up prayers for me, but send, father, at once to the seminary in Kieff for the student Thomas Brutus; Пусть три но́чи мо́лится по гре́шной душе́ мое́й. he shall pray three nights running for my sinful soul— Он зна́ет…" А что тако́е зна́ет, я уже́ не услы́шал. —he knows.’ But what he really knows she never said. Она́, голу́бонька, то́лько и могла́ сказа́ть, и умерла́. The poor dove could speak no more, and died. Ты, до́брый челове́к, ве́рно, изве́стен свято́ю жизнию свое́ю и богоуго́дными дела́ми, и она́, мо́жет быть, наслы́шалась о тебе́. Good man, you are probably well known for your sanctity and devout life, and she has perhaps heard of you.”

– Кто? “What? я? Of me?” – сказа́л бурса́к, отступи́вши от изумле́ния. said the philosopher, and took a step backward in amazement. – Я свято́й жи́зни? “I and sanctity!” – произнёс он, посмотре́в пря́мо в глаза́ со́тнику. he exclaimed, and stared at the colonel. – Бог с ва́ми, пан! “God help us, gracious sir! Что вы э́то говори́те! What are you saying? да я, хоть оно́ непристо́йно сказа́ть, ходи́л к бу́лочнице про́тив са́мого страстно́го четверга́. It was only last Holy Thursday that I paid a visit to the tart-shop.”

– Ну… ве́рно, уже́ неда́ром так назна́чено. “Well, she must at any rate have had some reason for making the arrangement, Ты до́лжен с сего́ же дня нача́ть своё де́ло. and you must begin your duties to-day.”

– Я бы сказа́л на э́то ва́шей ми́лости… оно́, коне́чно, вся́кий челове́к, вразумлённый Свято́му писа́нию, мо́жет по соразме́рности… то́лько сюда́ прили́чнее бы тре́бовалось дья́кона и́ли, по кра́йней ме́ре, дья́ка. “I should like to remark to your honour—naturally everyone who knows the Holy Scripture at all can in his measure—but I believe it would be better on this occasion to send for a deacon or subdeacon. Они́ наро́д толко́вый и зна́ют, как все э́то уже́ де́лается, а я… Да у меня́ и го́лос не тако́й, и сам я – чёрт зна́ет что. They are learned people, and they know exactly what is to be done. I have not got a good voice, Никако́го ви́ду с меня́ нет. nor any official standing.”

– Уж как ты себе́ хо́чешь, то́лько я всё, что завеща́ла мне моя́ голу́бка, испо́лню, ничего́ не пожалея. “You may say what you like, but I shall carry out all my dove's wishes. И когда́ ты с сего́ дня три но́чи соверши́шь, как сле́дует, над не́ю моли́твы, то я награжу́ тебя́; а не то – и самому́ чёрту не сове́тую рассерди́ть меня́. If you read the prayers for her three nights through in the proper way, I will reward you; and if not—I advise the devil himself not to oppose me!”

После́дние слова́ произнесены́ бы́ли со́тником так кре́пко, что фило́соф по́нял вполне́ их значе́ние. The colonel spoke the last words in such an emphatic way that the philosopher quite understood them.

– Ступа́й за мно́ю! “Follow me!” – сказа́л со́тник. said the colonel.

Они́ вы́шли в се́ни. They went into the hall. Со́тник отвори́л дверь в другу́ю светли́цу, бы́вшую насупроти́в пе́рвой. The colonel opened a door which was opposite his own. Фило́соф останови́лся на мину́ту в сеня́х вы́сморкаться и с каки́м-то безотчётным стра́хом переступи́л че́рез поро́г. The philosopher remained for a few minutes in the hall in order to look about him; then he stepped over the threshold with a certain nervousness. Весь пол был у́стлан кра́сной кита́йкой. The whole floor of the room was covered with red cloth. В углу́, под образа́ми, на высо́ком столе́ лежа́ло те́ло уме́ршей, на одея́ле из си́него ба́рхата, у́бранном золото́ю бахромо́ю и кистя́ми. In a corner under the icons of the saints, on a table covered with a gold-bordered, velvet cloth, lay the body of the girl. Высо́кие восковы́е све́чи, уви́тые кали́ною, стоя́ли в нога́х и в голова́х, излива́я свой му́тный, теря́вшийся в дневно́м сия́нии свет. Tall candles, round which were wound branches of the “calina,” stood at her head and feet, and burned dimly in the broad daylight. Лицо́ уме́ршей бы́ло заслонено́ от него́ неуте́шным отцо́м, кото́рый сиде́л пе́ред не́ю, обращённый спино́ю к дверя́м. The face of the dead was not to be seen, as the inconsolable father sat before his daughter, with his back turned to the philosopher. Фило́софа порази́ли слова́, кото́рые он услы́шал: The words which the latter overheard filled him with a certain fear:

– Я не о том жале́ю, моя́ наимилейшая мне дочь, что ты во цве́те лет свои́х, не дожи́в поло́женного ве́ка, на печа́ль и го́ресть мне, оста́вила зе́млю. “I do not mourn, my daughter, that in the flower of your age you have prematurely left the earth, to my grief; Я о том жале́ю, моя́ голу́бонька, что не зна́ю того́, кто был, лю́тый враг мой, причи́ною твое́й сме́рти. but I mourn, my dove, that I do not know my deadly enemy who caused your death. И е́сли бы я знал, кто мог поду́мать то́лько оскорби́ть тебя́ и́ли хоть бы сказа́л что-нибу́дь неприя́тное о тебе́, то, кляну́сь Бо́гом, не уви́дел бы он бо́льше свои́х дете́й, е́сли то́лько он так же стар, как и я; ни своего́ отца́ и ма́тери, е́сли то́лько он ещё на поре́ лет, и те́ло его́ бы́ло бы вы́брошено на съеде́ние пти́цам и зверя́м степны́м. Had I only known that anyone could even conceive the idea of insulting you, or of speaking a disrespectful word to you, I swear by heaven he would never have seen his children again, if he had been as old as myself; nor his father and mother, if he had been young. And I would have thrown his corpse to the birds of the air, and the wild beasts of the steppe. Но го́ре мне, моя́ полева́я нагидочка, моя́ перепеличка, моя́ я́сочка, что проживу́ я остально́й век свой без поте́хи, утира́я поло́ю дро́бные слёзы, теку́щие из ста́рых оче́й мои́х, тогда́ как враг мой бу́дет весели́ться и вта́йне посме́иваться над хи́лым ста́рцем… But woe is me, my flower, my dove, my light! I will spend the remainder of my life without joy, and wipe the bitter tears which flow out of my old eyes, while my enemy will rejoice and laugh in secret over the helpless old man!”

Он останови́лся, и причи́ною э́того была́ разрыва́ющая го́ресть, разреши́вшаяся це́лым пото́пом слёз. He paused, overpowered by grief, and streams of tears flowed down his cheeks.

Фило́соф был тро́нут тако́ю безуте́шной печа́лью. The philosopher was deeply affected by the sight of such inconsolable sorrow. Он зака́шлял и изда́л глухо́е крехтание, жела́я очи́стить им немно́го свой го́лос. He coughed gently in order to clear his throat.

Со́тник обороти́лся и указа́л ему́ ме́сто в голова́х уме́ршей, пе́ред небольши́м нало́ем, на кото́ром лежа́ли кни́ги. The colonel turned and signed to him to take his place at the head of the dead girl, before a little prayer-desk on which some books lay.

"Три но́чи ка́к-нибудь отрабо́таю, – поду́мал фило́соф, – зато́ пан набьёт мне о́ба карма́на чи́стыми черво́нцами". “I can manage to hold out for three nights,” thought the philosopher; “and then the colonel will fill both my pockets with ducats.”

Он прибли́зился и, ещё раз отка́шлявшись, при́нялся чита́ть, не обраща́я никако́го внима́ния на сто́рону и не реша́ясь взгляну́ть в лицо́ уме́ршей. He approached the dead girl, and after coughing once more, began to read, without paying attention to anything else, and firmly resolved not to look at her face. Глубо́кая тишина́ воцари́лась. Soon there was deep silence, Он заме́тил, что со́тник вы́шел. and he saw that the colonel had left the room. Ме́дленно повороти́л он го́лову, что́бы взгляну́ть на уме́ршую и… Slowly he turned his head in order to look at the corpse.