Вий 05

Фило́софу чрезвыча́йно хоте́лось узна́ть обстоя́тельнее: кто тако́в был э́тот со́тник, како́в его́ нрав, что слы́шно о его́ до́чке, кото́рая таки́м необыкнове́нным о́бразом возврати́лась домо́й и находи́лась при сме́рти и кото́рой исто́рия связа́лась тепе́рь с его́ со́бственною, как у них и что де́лается в до́ме? The philosopher would gladly have found out who the colonel was, and what sort of a character he had. He was also curious to know about his daughter, who had returned home in such a strange way and now lay dying, and whose destiny seemed to be mingled with his own; and wanted to know the sort of life that was lived in the colonel's house. Он обраща́лся к ним с вопро́сами; но ко́заки, ве́рно, бы́ли то́же фило́софы, потому́ что в отве́т на э́то молча́ли и кури́ли лю́льки, лёжа на мешка́х. But the Cossacks were probably philosophers like himself, for in answer to his inquiries they only blew clouds of tobacco and settled themselves more comfortably on their sacks. Оди́н то́лько из них обрати́лся к сиде́вшему на ко́злах возни́це с коро́теньким приказа́нием: "Смотри́, Оверко, ты ста́рый рази́ня; как бу́дешь подъезжа́ть к шинку́, что на Чухрайловской доро́ге, то не позабу́дь останови́ться и разбуди́ть меня́ и други́х молодцо́в, е́сли кому́ случи́тся засну́ть". Meanwhile, one of them addressed to the coachman on the box a brief command: “Keep your eyes open, Overko, you old sleepy-head, and when you come to the ale-house on the road to Tchukrailoff, don't forget to pull up and wake me and the other fellows if we are asleep.” По́сле э́того он засну́л дово́льно гро́мко. Then he began to snore pretty loud. Впро́чем, э́ти наставле́ния бы́ли соверше́нно напра́сны, потому́ что едва́ то́лько приближилась исполи́нская бри́ка к шинку́ на Чухрайловской доро́ге, как все в оди́н го́лос закрича́ли: "Стой!" But in any case his admonition was quite superfluous; for scarcely had the enormous equipage begun to approach the aforesaid ale-house, than they all cried with one mouth “Halt! Halt!” Прито́м ло́шади Оверка бы́ли так уже́ приу́чены, что остана́вливались са́ми пе́ред ка́ждым шинко́м. Besides this, Overko's horse was accustomed to stop outside every inn of its own accord. Несмотря́ на жа́ркий ию́льский день, все вы́шли из бри́ки, отпра́вились в ни́зенькую запа́чканную ко́мнату, где жид-корчма́рь с зна́ками ра́дости бро́сился принима́ть свои́х ста́рых знако́мых. In spite of the intense July heat, they all got out and entered a low, dirty room where a Jewish innkeeper received them in a friendly way as old acquaintances. Жид принёс под поло́ю не́сколько колба́с из свини́ны и, положи́вши на стол, то́тчас отвороти́лся от э́того запрещённого талму́дом плода́. He brought in the skirt of his long coat some sausages, and laid them on the table, where, though forbidden by the Talmud, they looked very seductive. Все усе́лись вокру́г стола́. All sat down at table, Гли́няные кру́жки показа́лись пред ка́ждым из госте́й. and it was not long before each of the guests had an earthenware jug standing in front of him. Фило́соф Хома до́лжен был уча́ствовать в о́бщей пиру́шке. The philosopher Thomas had to take part in the feast, И так как малороссия́не, когда́ подгуля́ют, непреме́нно начну́т целова́ться и́ли пла́кать, то ско́ро вся изба́ напо́лнилась лобыза́ниями: "А ну, Спирид, почело́мкаемся!" and as the Little Russians when they are intoxicated always begin to kiss each other or to weep, the whole room soon began to echo with demonstrations of affection. “Come here, come here, Spirid, let me embrace thee!” – "Иди́ сюда́, Дорош, я обниму́ тебя́!" “Come here, Dorosch, let me press you to my heart!”

Оди́н ко́зак, бы́вший постаре́е всех други́х, с седы́ми уса́ми, подста́вивши ру́ку под щёку, на́чал рыда́ть от души́ о том, что у него́ нет ни отца́, ни ма́тери и что он оста́лся одни́м-оди́н на све́те. One Cossack, with a grey moustache, the eldest of them all, leant his head on his hand and began to weep bitterly because he was an orphan and alone in God's wide world. Друго́й был большо́й резонёр и беспреста́нно утеша́л его́, говоря́: "Не плачь, ей-бо́гу не плачь! Another tall, loquacious man did his best to comfort him, saying, “Don't weep, for God's sake, don't weep! что ж тут… уж бог зна́ет как и что тако́е". For over there—God knows best.” Оди́н, по и́мени Дорош, сде́лался чрезвыча́йно любопы́тен и, обороти́вшись к фило́софу Хоме, беспреста́нно спра́шивал его́: The Cossack who had been addressed as Dorosch was full of curiosity, and addressed many questions to the philosopher Thomas.

– Я хоте́л бы знать, чему́ у вас в бу́рсе у́чат: тому́ ли са́мому, что и дьяк чита́ет в це́ркви, и́ли чему́ друго́му? “I should like to know,” he said, “what you learn in your seminary; do you learn the same things as the deacon reads to us in church, or something else?”

– Не спра́шивай! “Don't ask,” – говори́л протя́жно резонёр, – пусть его́ там бу́дет, как бы́ло. said the consoler; “let them learn what they like. Бог уж зна́ет, как ну́жно; Бог всё зна́ет. God knows what is to happen; God knows everything.”

– Нет, я хочу́ знать, – говори́л Дорош, – что там напи́сано в тех кни́жках. “No, I will know,” answered Dorosch, “I will know what is written in their books; Мо́жет быть, совсе́м друго́е, чем у дья́ка. perhaps it is something quite different from that in the deacon's book.”

– О, бо́же мой, бо́же мой! “O good heavens!” – говори́л э́тот почте́нный наста́вник. said the other, – И на что тако́е говори́ть? “why all this talk? Так уж во́ля Божия положи́ла. It is God's will, Уже́ что Бог дал, того́ не мо́жно перемени́ть. and one cannot change God's arrangements.”

– Я хочу́ знать всё, что ни напи́сано. “But I will know everything that is written; Я пойду́ в бу́рсу, ей-бо́гу, пойду́! I will enter the seminary too, by heaven I will! Что ты ду́маешь, я не вы́учусь? Do you think perhaps I could not learn? Всему́ вы́учусь, всему́! I will learn everything, everything.”

– О, бо́же ж мой, бо́же мой!.. “Oh, heavens!” – говори́л утеши́тель и спусти́л свою́ го́лову на стол, потому́ что соверше́нно был не в си́лах держа́ть её до́лее на плеча́х. exclaimed the consoler, and let his head sink on the table, for he could no longer hold it upright.

Про́чие ко́заки толкова́ли о пана́х и о том, отчего́ на не́бе све́тит ме́сяц. The other Cossacks talked about the nobility, and why there was a moon in the sky.

Фило́соф Хома, уви́дя тако́е расположе́ние голо́в, реши́лся воспо́льзоваться и улизну́ть. When the philosopher Thomas saw the state they were in, he determined to profit by it, and to make his escape. Он снача́ла обрати́лся к седовла́сому ко́заку, грусти́вшему об отце́ и ма́тери: In the first place he turned to the grey-headed Cossack, who was lamenting the loss of his parents.

– Что ж ты, дядько, распла́кался, – сказа́л он, – я сам сирота́! “But, little uncle,” he said to him, “why do you weep so? I too am an orphan! Отпусти́те меня́, ребя́та, на во́лю! Let me go, children; На что я вам! why do you want me?”

– Пу́стим его́ на во́лю! “Let him go!” – отозва́лись не́которые. said some of them, – Ведь он сирота́. “he is an orphan, Пусть себе́ идёт, куда́ хо́чет. let him go where he likes.”

– О, бо́же ж мой, бо́же мой! – произнёс утеши́тель, подня́в свою́ го́лову. – Отпусти́те его́! Пусть идёт себе́! Let him go!

И ко́заки уже́ хоте́ли са́ми вывесть его́ в чи́стое по́ле, но тот, кото́рый показа́л своё любопы́тство, останови́л их, сказа́вши: They were about to take him outside themselves, when the one who had displayed a special thirst for knowledge, stopped them, saying,

– Не тро́гайте: я хочу́ с ним поговори́ть о бу́рсе. “No, I want to talk with him about the seminary; Я сам пойду́ в бу́рсу… I am going to the seminary myself.”

Впро́чем, вряд ли бы э́тот побе́г мог соверши́ться, потому́ что когда́ фило́соф взду́мал подня́ться и́з-за стола́, то но́ги его́ сде́лались как бу́дто деревя́нными и двере́й в ко́мнате на́чало представля́ться ему́ тако́е мно́жество, что вряд ли бы он отыска́л настоя́щую. Moreover, it was not yet certain whether the philosopher could have executed his project of flight, for when he tried to rise from his chair, he felt as though his feet were made of wood, and he began to see such a number of doors leading out of the room that it would have been difficult for him to have found the right one.

То́лько ввечеру́ вся э́та компа́ния вспо́мнила, что ну́жно отправля́ться да́лее в доро́гу. It was not till evening that the company remembered that they must continue their journey. Взмости́вшись в бри́ку, они́ потяну́лись, погоня́я лошаде́й и напева́я пе́сню, кото́рой сло́ва и смысл вряд ли бы кто разобра́л. They crowded into the kibitka, whipped up the horses, and struck up a song, the words and sense of which were hard to understand. Проколеси́вши бо́льшую полови́ну но́чи, беспреста́нно сбива́ясь с доро́ги, вы́ученной наизу́сть, они́ наконе́ц спусти́лись с круто́й горы́ в доли́ну, и фило́соф заме́тил по сторона́м тяну́вшийся частоко́л, и́ли плете́нь, с ни́зенькими дере́вьями и выка́зывавшимися и́з-за них кры́шами. During a great part of the night, they wandered about, having lost the road which they ought to have been able to find blindfolded. At last they drove down a steep descent into a valley, and the philosopher noticed, by the sides of the road, hedges, behind which he caught glimpses of small trees and house-roofs. Э́то бы́ло большо́е селе́ние, принадлежа́вшее со́тнику. All these belonged to the colonel's estate. Уже́ бы́ло далеко́ за по́лночь; небеса́ бы́ли темны́, и ма́ленькие звёздочки мелька́ли кое-где́. It was already long past midnight. The sky was dark, though little stars glimmered here and there; Ни в одно́й ха́те не ви́дно бы́ло огня́. no light was to be seen in any of the houses. Они́ взъе́хали, в сопровожде́нии соба́чьего ла́я, на двор. They drove into a large court-yard, while the dogs barked. С обе́их сторо́н бы́ли заме́тны кры́тые соло́мою сара́и и до́мики. On all sides were barns and cottages with thatched roofs. Оди́н из них, находи́вшийся как раз посереди́не про́тив воро́т, был бо́лее други́х и служи́л, как каза́лось, пребыва́нием со́тника. Just opposite the gateway was a house, which was larger than the others, and seemed to be the colonel's dwelling. Бри́ка останови́лась пе́ред небольши́м подо́бием сара́я, и путеше́ственники на́ши отпра́вились спать. The kibitka stopped before a small barn, and the travellers hastened into it and laid themselves down to sleep. Фило́соф хоте́л, одна́ко же, не́сколько обсмотре́ть снару́жи па́нские хоро́мы; но как он ни пя́лил свои́ глаза́, ничто́ не могло́ озна́читься в я́сном ви́де: вме́сто до́ма представля́лся ему́ медве́дь; из трубы́ де́лался ре́ктор. The philosopher however attempted to look at the exterior of the house, but, rub his eyes as he might, he could distinguish nothing; the house seemed to turn into a bear, and the chimney into the rector of the seminary. Фило́соф махну́л руко́ю и пошёл спать. Then he gave it up and lay down to sleep.