Вий 04
Он стал на но́ги и посмотре́л ей в о́чи: рассве́т загора́лся, и блесте́ли золоты́е гла́вы вдали́ ки́евских церкве́й. Пе́ред ним лежа́ла краса́вица, с растрёпанною роско́шною косо́ю, с дли́нными, как стре́лы, ресни́цами. Бесчу́вственно отбро́сила она́ на о́бе стороны́ бе́лые наги́е ру́ки и стонала, возведя́ кве́рху о́чи, по́лные слёз.
Затрепета́л, как древе́сный лист, Хома: жа́лость и како́е-то стра́нное волне́ние и ро́бость, неве́домые ему́ са́мому, овладе́ли им; он пусти́лся бежа́ть во весь дух. Доро́гой би́лось беспоко́йно его́ се́рдце, и ника́к не мог он истолкова́ть себе́, что за стра́нное, но́вое чу́вство им овладе́ло. Он уже́ не хоте́л бо́лее идти́ на хутора́ и спеши́л в Ки́ев, разду́мывая всю доро́гу о тако́м непоня́тном происше́ствии.
Бурсако́в почти́ никого́ не́ было в го́роде: все разбрели́сь по хутора́м, и́ли на конди́ции, и́ли про́сто без вся́ких конди́ций, потому́ что по хутора́м малоросси́йским мо́жно есть галу́шки, сыр, смета́ну и варе́ники величино́ю в шля́пу, не заплати́в гроша́ де́нег. Больша́я разъехавшаяся ха́та, в кото́рой помеща́лась бу́рса, была́ реши́тельно пуста́, и ско́лько фило́соф ни ша́рил во всех угла́х и да́же ощу́пал все ды́ры и западни́ в кры́ше, но нигде́ не отыска́л ни куска́ са́ла и́ли, по кра́йней ме́ре, ста́рого книша, что, по обыкнове́нию, запря́тываемо бы́ло бурсака́ми.
Одна́ко же фило́соф ско́ро сыска́лся, как попра́вить своему́ го́рю: он прошёл, посви́стывая, ра́за три по ры́нку, перемигну́лся на само́м конце́ с како́ю-то молодо́ю вдово́ю в жёлтом очи́пке, продава́вшею ле́нты, руже́йную дробь и колёса, – и был того́ же дня нако́рмлен пшени́чными варе́никами, ку́рицею… и, сло́вом, перече́сть нельзя́, что у него́ бы́ло за столо́м, накры́тым в ма́леньком гли́няном до́мике среди́ вишнёвого са́дика. Того́ же самого́ ве́чера ви́дели фило́софа в корчме́: он лежа́л на ла́вке, поку́ривая, по обыкнове́нию своему́, лю́льку, и при всех бро́сил жиду́-корчмарю́ ползолотой. Пе́ред ним стоя́ла кру́жка. Он гляде́л на приходи́вших и уходи́вших хладнокро́вно-дово́льными глаза́ми и во́все уже́ не ду́мал о своём необыкнове́нном происше́ствии.
Между те́м распространи́лись везде́ слу́хи, что дочь одного́ из богате́йших со́тников, кото́рого ху́тор находи́лся в пяти́десяти верста́х от Ки́ева, возврати́лась в оди́н день с прогу́лки вся изби́тая, едва́ име́вшая си́лы добресть до отцо́вского до́ма, нахо́дится при сме́рти и пе́ред сме́ртным ча́сом изъяви́ла жела́ние, что́бы отхо́дную по ней и моли́твы в продолже́ние трёх дней по́сле сме́рти чита́л оди́н из ки́евских семинари́стов: Хома Брут. Об э́том фило́соф узна́л от самого́ ре́ктора, кото́рый наро́чно призыва́л его́ в свою́ ко́мнату и объяви́л, что́бы он без вся́кого отлага́тельства спеши́л в доро́гу, что имени́тый со́тник присла́л за ним наро́чно люде́й и возо́к.
Фило́соф вздро́гнул по како́му-то безотчётному чу́вству, кото́рого он сам не мог растолкова́ть себе́. Тёмное предчу́вствие говори́ло ему́, что ждёт его́ что́-то недо́брое. Сам не зна́я почему́, объяви́л он напрями́к, что не пое́дет.
– Послу́шай, domine Хома! – сказа́л ре́ктор (он в не́которых слу́чаях объясня́лся о́чень ве́жливо с свои́ми подчинёнными), – тебя́ никако́й чёрт и не спра́шивает о том, хо́чешь ли ты е́хать и́ли не хо́чешь. Я тебе́ скажу́ то́лько то, что е́сли ты ещё бу́дешь пока́зывать свою́ рысь да му́дрствовать, то прикажу́ тебя́ по спине́ и по про́чему так отстега́ть молоды́м березняко́м, что и в ба́ню не ну́жно бу́дет ходи́ть.
Фило́соф, почёсывая слегка́ за у́хом, вы́шел, не говоря́ ни сло́ва, располага́я при пе́рвом удо́бном слу́чае возложи́ть наде́жду на свои́ но́ги. В разду́мье сходи́л он с круто́й ле́стницы, приводи́вшей на двор, обса́женный тополя́ми, и на мину́ту останови́лся, услы́шавши дово́льно я́вственно го́лос ре́ктора, дава́вшего приказа́ния своему́ клю́чнику и ещё кому́-то, вероя́тно, одному́ из по́сланных за ним от со́тника.
– Благодари́ па́на за крупу́ и я́йца, – говори́л ре́ктор, – и скажи́, что как то́лько бу́дут гото́вы те кни́ги, о кото́рых он пи́шет, то я то́тчас пришлю́. Я отда́л их уже́ перепи́сывать писцу́. Да не забу́дь, мой го́лубе, приба́вить па́ну, что на ху́торе у них, я зна́ю, во́дится хоро́шая ры́ба, и осо́бенно осетри́на, то при слу́чае присла́л бы: здесь на база́рах и нехороша́ и дорога́. А ты, Явтух, дай молодца́м по ча́рке горе́лки. Да фило́софа привяза́ть, а не то как раз удерёт.
"Вишь, чёртов сын! – поду́мал про себя́ фило́соф, – проню́хал, длинноно́гий вьюн!"
Он сошел вниз и уви́дел киби́тку, кото́рую при́нял бы́ло снача́ла за хле́бный ови́н на колёсах. В са́мом де́ле, она́ была́ так же глубока́, как печь, в кото́рой обжига́ют кирпичи́. Э́то был обыкнове́нный кра́ковский экипа́ж, в како́м жиды́ полсотнею отправля́ются вме́сте с това́рами во все города́, где то́лько слы́шит их нос я́рмарку. Его́ ожида́ло челове́к шесть здоро́вых и кре́пких ко́заков, уже́ не́сколько пожилы́х. Сви́тки из то́нкого сукна́ с кистя́ми пока́зывали, что они́ принадлежа́ли дово́льно значи́тельному и бога́тому владе́льцу. Небольши́е рубцы́ говори́ли, что они́ быва́ли когда́-то на войне́ не без сла́вы.
"Что ж де́лать? Чему́ быть, тому́ не минова́ть!" – поду́мал про себя́ фило́соф и, обрати́вшись к ко́закам, произнёс гро́мко:
– Здра́вствуйте, бра́тья-това́рищи!
– Будь здоров, пан фило́соф! – отвеча́ли не́которые из ко́заков.
– Так вот э́то мне прихо́дится сиде́ть вме́сте с ва́ми? А бри́ка зна́тная! – продолжа́л он, влеза́я. – Тут бы то́лько наня́ть музыка́нтов, то и танцева́ть мо́жно.
– Да, соразме́рный экипа́ж! – сказа́л оди́н из ко́заков, садя́сь на облучо́к сам-дру́г с ку́чером, завяза́вшим го́лову тряпи́цею вме́сто ша́пки, кото́рую он успе́л оста́вить в шинке́. Други́е пять вме́сте с фило́софом поле́зли в углубле́ние и расположи́лись на мешка́х, напо́лненных ра́зною заку́пкою, сде́ланною в го́роде.
– Любопы́тно бы знать, – сказа́л фило́соф, – е́сли бы, приме́ром, э́ту бри́ку нагрузи́ть каки́м-нибу́дь това́ром – поло́жим, со́лью и́ли желе́зными кли́нами: ско́лько потре́бовалось бы тогда́ коне́й?
– Да, – сказа́л, помолча́в, сиде́вший на облучке́ ко́зак, – доста́точное бы число́ потре́бовалось коне́й.
По́сле тако́го удовлетвори́тельного отве́та ко́зак почита́л себя́ впра́ве молча́ть во всю доро́гу.